Я Кирпич

О'Санчес

Вот, я, пользуясь каждой свободной секундой, жую мочало философских размышлений на тему: псих я, или жертва магических флюктуаций природы, в то время как было бы достаточно обратиться в любой третейский суд, к любому прохожему за разъяснениями: из ста — сто десять подтвердят авторитетно, что я чокнулся! И я сам нисколечко бы в том не сомневался, доведись мне судить все эти слова и поступки — но не свои, а постороннего истца… Зато к себе, к своим умственным способностям-возможностям я куда как либеральнее настроен! — Хрен с тобой, Букач. Дарую тебе жизнь возле меня и… с местом что-нибудь

придумаем, с пищей. Будешь допекать — выкину к чертям собачьим. Ясно?

— Да, о Великий! О, как я хвалю тебя! Я тебе отслужу!

— Тэк-с… Полезай в сумку. Не мокро там? Поместишься? О, ты уже! Стоп, повернись к наушникам задом, а ко мне передом! Чем ты мне собираешься отслужить? Что ты умеешь? Не вылезай, оттуда отвечай.

Из глубины планшетной сумки мургают в меня красноватенькие глаза-бусинки, клюв-хобот наружу высунулся — опять задрожала Букач.

— Все что пожелаешь, о Великий! Все, что велишь!

— А что ты умеешь? Вот, конкретно? Можешь по воздуху меня домой домчать?

— Нет, о Великий! Не учена тому.

— Погоду предсказывать, предупреждать об опасности?

— Нет, о Великий. Не знаю. Про опасность скажу, коли почую.

— Невидимостью меня окутать, клады искать да подсказывать… что там еще… девиц привораживать, их мысли читать?

— Не учена, не гневайся!

Угу. С Дэви — и с той больше толку во сто крат, хотя и она… Ладно, разберемся.

— Стоп! Едало-сосало твое из сумки торчит — люди тебя видят?

— Простецы — нет. Остальные могут.

— Остальные — это кто?

— Блазни, заложные, мары…

— Еще бы знать, кто это такие… Позже обсудим. А голос? А голос твой… простецы могут слышать?

— Могут. Звери — нет, а люди — да.

— Тогда спрячь рыльце поглубже, пока до дому не дойдем. Вылезать и каркать — только по моей команде! Иначе удавлю! Понятно?

— Да, о Великий! Как ты добр! Но мары-то меня и в торбе увидят. Но их тут нет. Блазней такоже нет, никого нет нынеча, всех ты давеча разогнал, о Великий!

А ведь правильно Букач проскрипела: простые люди, вроде меня — одно, зато продвинутая городская нечисть — это, должно быть, совсем иное… Хотя… Я видимо, тоже теперь не такой уж простой людь, раз у меня дополнительное зрение открылось и способности гонять да убивать нечистую силу.

Мысли мои, обрывочные и ущербные, медленно ворочаются, в отличие от эмоций: покуда я эту додумал, ноги меня уже к выходу принесли, мы с Букач уже на середине Третьего Елагина моста, где однажды, съезжая на роликах, я железные ворота лбом едва не снес… Заставляю себя притормозить, благо не на колесах, вообще останавливаюсь — и вытягиваю перед собою руки.

Ладони как ладони, красноватые, широкие, девушки уверяют, что теплые и мягкие… Пальцы как пальцы, у артистов они поизящнее, не такие мужицкие… ногти подпилить пора… А голубоватого сияния, которое на них налипло полчаса назад, нету. Чисто, пусто. Куда оно делось? Впиталось в меня, рассеялось по воздуху?

И вдруг опять случилось чудо, из разряда тех, к которым мало-помалу я стал не то чтобы привыкать, но приноравливаться: напряг зрение внутреннее, напряг волю, напряг пальцы — оп-па! — в правой руке

опять голубоватое свечение в виде короткого меча… либо длинного кинжала… Струится, колышется… нет в этом свечении твердости стальной. А еще поднапрягся… Укрепился мечик, выпрямился. Даже сам себе я не способен объяснить толком, какую часть своего Я требуется мобилизовать, сгруппировать, скоординировать, чтобы стало что-то этакое чудесатенькое получаться… Это как ушами шевелить: сам научился, а кому-то другому передать накопленные умения — ну никак, слов таких нет в умственном багаже.

Почему именно меч-нож-кинжал? Я переключил внимание на левую руку: там тоже клинок вырос… а на правой исчез…

— Букач, высунь рыльце. Ты видишь — что у меня на левой руке? Магию видишь?

— Да, о Великий, не убивай меня!

— Ну что ты сразу хныкать? Никто не собирается… покамест… Что ты видишь?

— Пырялку.

— Блин! Сказано же: не дрожи. Просто я экспериментирую.

Тут я спохватился, зыркнул по сторонам — нет, абсолютно никому нет никакого дела до того, что чувак руками машет и сам с собой разговаривает. Раньше в людных местах на это больше обращали внимание, а теперь каждый пятый при мобильной гарнитуре, им, типа, лень трубку возле уха держать, вот и ходят по улице, разговаривают вслух не пойми с кем.

Пырялку она видит. Нуте-с, нуте-с… А если так? — я зачем-то набрал в легкие побольше воздуху и яростно вперился вытаращенным взглядом в обе растопыренные ладони. Если я и колдовал — то дикарски… наобум, не имея ни малейшего представления о том, как это делать. Просто пожелал, чтобы у меня когти на руках появились вместо гладиуса или томагавка — и они появились, выросли, точно такие же, как у Фредди Крюгера! Длинные, острые на вид, полный десяток — по числу пальцев — и полупрозрачные, голубого оттенка.

— А сейчас у меня что, а, Букач? Что у меня на руках, на пальцах?

— Дак рожны! Вона, страх один, какие!

— Чего, как ты сказала? Рожны?

— Пощади, о Великий!

— Повтори, как ты когти назвала?

— Ну, эти… вилы, рожны. А когти-то — оно вернее! Ты прав, о Великий, а я прошиблася. Не убивай!

— НЕ УБЬЮ! Блинннн!.. Достала ты меня конкретно своими мольбами. Не убью, сказано же. Значит, ты видишь мои когти?

— Да, о Великий.

— А сейчас? — Я спрашиваю, а сам захотел, чтобы когти укоротились… пусть вообще из вида исчезнут… — и они послушно пропали с пальцев.

— А ныне-то будто в рукавички попрятались! Как ты добр ко мне, о Великий, ты меня пощадил!

— Это временно, пока нервы не лопнут. Значит, так. Просьбами о пощаде меня больше не допекать, потому что а) пока не собираюсь я тебя изничтожать б) захочу — не помогут твои мольбы. Ясно?

— Да, о Великий!

— О великим не называть. А зови… Кирпичом зови.

И тут Букач впервые за время второго нашего с нею знакомства, проявила неповиновение моей воле, пусть и на словах: еще дальше высунула из сумки хоботок рыльце, раззявила его и… не знаю как это сформулировать… ну, заплакала, зарыдала. Несмотря на то, что всхлипов, как таковых, не слыхать, да и слез не видно — однако я понимаю, что рыдает.