Я люблю тебя, Калькутта!
Шрифт:
— Я родился 7 ноября 1910 года в семье мелкого служащего в Калькутте. В 1927 году поступил в колледж при Шотландской церкви, который вели миссионеры. Это были годы подъема освободительного движения, и я, конечно же, включился в него, как и вся молодежь. В 1928 году за участие в антибританской демонстрации я был исключен из колледжа и примкнул к террористической группировке «Анушилан» («Культура»). В специальных лагерях мы учились стрелять, делать бомбы, снимать расположение воинских частей. Мы верили, что достаточно одного толчка, например убийства английского офицера, которое покажет нашу силу, чтобы поднять массы на борьбу. И мы рады были пожертвовать своими жизнями ради свободы. Мы готовили себя к испытаниям: спали на голой земле и на гвоздях, как ваш Рахметов в романе Чернышевского, жгли себе руки, готовясь к пыткам. Конечно, как все юные бенгальцы, мы верили в своих древних богов и богинь и давали клятвы верности нашему делу перед статуей богини Кали, писали клятвы кровью. Глубокой ночью мы собирались на наши сходки на гхатах — местах сожжения трупов, куда люди боялись даже подходить, ибо там по ночам безумствуют, по поверьям, страшные фурии — пожирательницы трупов из свиты Кали. Эта суровая подготовка впоследствии нам пригодилась. Я принимал участие в налетах на английский лагерь и очень этим гордился.
Мы уважали Гандиджи за его патриотизм, но в его политику непротивления не верили и рвались в бой. Мы шли к людям среднего класса — за поддержкой, за деньгами, наши матери нас прятали, кормили. 11 мы давали всем читать как учебник переведенную на бенгали «Мать» Горького. Но коммунистам мы тоже не доверяли. Зачем нам коммунизм, говорили нам наши лидеры, он у нас уже был — в Ведах. Коммунисты говорят, что они — интернационалисты, что у них нет родины, как же они хотят сделать Индию счастливой? Помню, я попытался однажды читать «Капитал», но ничего не понял и бросил его, решив: коммунизм — это в Европе, а у нас надо что-то другое.
1930 год. Восстание в Читтагонге[21] и провал его. Аресты и репрессии. Арестован и я. Узнав, что я в. тюрьме, мои родители пошли на богомолье по храмам страны, чтобы отмолить меня у богов. Я слышал, вы недавно были в Таракешваре как турист. А мои родители шли туда босиком с кувшинчиками воды, чтобы упросить великого Шиву заступиться за глупого-мальчишку. Мать не выдержала, умерла с горя. Выйдя из тюрьмы, я хотел взять отца к себе, жить вместе, но не было у меня ни дома, ни земли, ни богатства. И был я все время то в тюрьме, то в подполье.
В тюрьме я впервые встретился с коммунистами, они мне давали книги, я много думал, читал, и в голове постепенно прояснялось. Я стал отходить от своих друзей-террористов, а это их ужасно злило. Споры между двумя группировками переходили даже в жестокие драки — пустыми бутылками, палками. А я становился среди молодых «учителем коммунизма», что-значительно продлило мой срок в тюрьме — сначала-fl Калькутте, потом в Муршидабадском лагере.
В 1931 году меня освободили, но выслали в городишко Динаджпур (сейчас — в Бангладеш), где я находился под надзором и регулярно ходил отмечаться в участок. И тем не менее сумел вместе с одним другом по тюрьме создать первую здесь комячейку. А потом нас послали в деревню — создавать крестьянские-советы — кисан сабха, на которые так настоятельно советовал индийским революционерам обратить внимание Ленин. И постепенно наш район стал крупнейшим центром крестьянской борьбы, мы объединили в советах до 40 тысяч крестьян, сформулировали их требования и боролись за них. Помню знаменитый лозунг «тебхага» — «треть». Дело в том, что крестьяне, нанимавшиеся работать к помещикам, получали лишь треть урожая. А мы выдвинули лозунг: две части — крестьянину, одну — помещику. Этот скромный с точки зрения сегодняшнего дня лозунг приводил помещиков и колониальные власти в неистовство. Осуществить его мы смогли только после завоевания независимости…
А тогда власти решили покончить с нами. Пришла полиция, крестьяне стали сопротивляться, началась стрельба, около 40 человек было убито. Мы были безоружны; помню, как крестьяне, принадлежавшие к племени санталов, стреляли из луков по полицейским джипам… Даже женщины участвовали в движении, создавая женские комитеты, моя жена — студентка ушла в народ, организуя крестьянок. Снова начались аресты. Мы скрывались в джунглях, у племен, жили вместе с ними и видели их чудовищную бедность. И сами жили, как они, имея лишь джутовую повязку вокруг бедер, и спали на земляном полу вместе с козами, коровами, собаками. Вот когда пригодились нам наши «рахметовские» тренировки. И снова я был арестован и вышел из тюрьмы лишь в 1938 году. А потом война, подполье в Калькутте. Вся Индия поднялась под лозунгом «Вон из Индии!», а руководство партии выдвинуло лозунг «справедливой войны». Это были тяжкие, трагические годы: всем сердцем мы были с народом, поднявшимся против колонизаторов, но ведь на полях борьбы с фашизмом где-то далеко в России решалась и наша судьба, а Англия была союзницей России в борьбе против фашизма. Именно тогда начинал свой трагический путь Субхас Чандра Бос. Помню его страстные речи на митингах в довоенной Калькутте — он был блестящий оратор, люди слушали его, не дыша. А нам кричали «предатели», «коллаборационисты», «английские подпевалы», а для англичан мы были все равно невыносимы и уходили в подполье. И надо было через это пройти. Август 1947 года показал, что и мы по-своему были правы. 11 вновь я включился в крестьянское движение, и мы наконец добились своей «тебхаги» — лишней трети для крестьянства.
Вы спрашиваете, когда я начал писать? Еще в 1930 году, в студенческом журнале, а потом в рукописном, тюремном. После выхода из тюрьмы в 1938 году моей первой статьей стала статья в журнале КПИ «Ганаша кти» («Сила масс») о роли национальной буржуазии в освободительном движении — я доказывал, что национальная буржуазия может играть прогрессивную роль, и помню, как один из наших партийных догматиков жестоко меня изругал. В 40-х годах нашей партийной газетой была «Свадхинатха» («Свобода»), я был в составе ее редколлегии. А во время войны я в подполье отвечал за партийную прессу, у нас была небольшая типография рядом с фабрикой, чтобы фабричный шум заглушал звуки. Тогда я перевел на бенгали и сам набрал статью Ленина «К деревенской бедноте», это был первый перевод ее на бенгали, и впоследствии я с удивлением узнал, что вышло четыре издания. Затем я перевел знаменитые «Две тактики». Выпускали мы гектографированную «Историю ВКП (б)» — в 1939–1942 годах. В 1948 году я опубликовал книгу «История русской революции» — популярное изложение для бедноты. Может быть, сегодня я написал бы по-другому, но от сделанного не отрекаюсь.
После тюрем, подполья, жизни в деревне здоровье мое оказалось полностью подорвано и меня перевели в Калькутту. В 1957 году я пришел в «Совьет Деш».
12 ноября. До отъезда осталось совсем немного. В последние дни хочется еще раз обежать знакомые места, что-то доснять на слайды, с чем-то попрощаться, но ни на что времени уже нет. А тут еще докучливая беготня по магазинам, докупание некупленного… Что-то откладывали на последний момент — мол, всегда успеется, и вот сразу надо и то, и это, причем знаешь, что в Москве этого не будет, все — в последний раз.
Хочется увезти с собой какой-то чисто калькуттский сувенир, память о городе. Это скорее всего будет маска. Но какая? Покровительница Калькутты — Кали. Ведь я уже настолько стал калькуттцем, что, честно говоря, ее просто боюсь. Может быть, в Москве я посмеюсь над этими страхами, но здесь все время чувствуешь ее руку, занесенную над нами. И скорее всего и в Москве не решусь ее повесить. Есть, конечно, и Дурга, но и без Кали нельзя. Вот такая неожиданная, смешная проблема…
Сегодня, прощаясь с великим городом, я, наверное, совсем неоригинально олицетворяю его для себя именно в виде чернолицей богини. Это она, Калькутта, пляшет в яростном экстазе на телах своих детей, втаптывая их в грязь, упиваясь их кровью, но она же, их Великая Мать, дает им жизнь и хлеб насущный, утешает и врачует их раны. И недаром, когда становится совсем плохо, в Калькутту как в последнее убежище устремляются тысячи голодных и обездоленных не только со всей Западной Бенгалии и Ориссы, но и из соседней Бангладеш.
И еще я понимаю, что за неполных два года я сумел ухватить лишь крохи впечатлений, прикоснуться только к краешку гигантского явления, называемого Калькуттой. Впрочем, бoльшим не может похвастаться никто, разве только Мать Тереза. Но и того, что я узнал, хватит мне на долгие годы.
25 ноября. Вот мы и уезжаем. Радостно и грустно. Радостно, что увидим Москву, родителей. Но до чего же грустно покидать этот окаянный город, где остается частица нашей души…
До свидания, Калькутта!
Я люблю тебя, Калькутта!
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Калькутта: старая и новая
Виктория-мемориал: архитектурный символ столицы Британской Индии в прошлом, ныне — один из крупнейших музеев страны