«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)
Шрифт:
Ваша Ирина Одоевцева
<На полях:> Позавчера к Жоржу приезжал Адамович [191] . Мы говорили с ним о Вас.
22
<сентябрь 1958 r.> [192]
Дорогой Владимир Федрович,
Жорж незадолго до смерти сказал — напиши сейчас же Маркову [193] . Он Вас любил. А любил он мало кого, как Вы знаете.
После него осталось стихов на целую книгу, но я еще не могу ихразобрать, даже перечесть те, кот<орые> он мне диктовал — он уже не был в состоянии писать. Иногда он говорил мне утром: запиши еще одно в «Посмертный дневник». Я помню наизусть стихотворений десять. Я их в следующий раз пошлю Вам. Они почти все о его смерти, и мне даже страшно о них думать [194] .
191
Во время визита Адамович убедился, что Иванов долго не протянет.
В письме С.Ю. Прегель от 20 августа 1958 г. Адамович о состоянии Г. Иванова отозвался
Сбор для Иванова Адамович, однако, продолжал и утешал Одоевцеву, уже уверившись в самом худшем исходе и не имея никаких иллюзий. В. Марков 5 августа 1958 г. сообщал Г.П. Струве: «Цетлина пишет, что Адамович собирает на Иванова “не потому, что И<ванов> нуждается, а чтобы скрасить его последние дни, т. к. он уже не поправится”» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 105. Folder 9).
192
Датируется по содержанию. Написано вскоре после смерти Иванова (скончался 28 августа 1958 г.). Марков упоминает это письмо Одоевцевой в своем письме к Г.П. Струве от 1 октября.
193
17 сентября Марков написал Г.П. Струве: «Смерти Г. Иванова я не ожидал, думал, что у него только страшная депрессия (до сих пор не знаю причину его смерти). Теперь мучает совесть: за своими “проблемами” забывал и оттягивал некоторые вещи, кот<орые> могли бы хоть скрасить последние дни» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 105. Folder 9).
194
Последние стихи Георгия Иванова не вызвали энтузиазма у Маркова, написавшего Струве 5 октября 1958 г.: «Стихи, приложенные на отд<ельном> листке (если интересуют, пришлю), имеют мало худ<ожественной> ценности, но они как-то внутренне (да и внешне) перекликаются с предсмертными стихами Есенина (которые я не очень высоко ставлю) и Маяковского. Последние я ценю, но там есть вкусовой спад (“инцидент исперчен”), и интересно, что подобное “словечко” роняет и Иванов» (Ibid.).
Я не знаю, можно ли их все печатать — это такой обнаженный ужас жизни и смерти.
Но, конечно, я их все сохраню, как и все его — даже ничего не значащие — записи.
У вас много его писем — у меня сохранились все Ваши. Когда-нибудь можно будет издать Вашу с ним переписку [195] .
Как только я немного приду в себя, я начну писать о нем книгу.
Получили ли Вы уже его стихи? Я просила Гуля послать Вам и Струве. Обрадовались ли Вы посвящению? [196] Теперь обо мне, но по желанию Жоржа. Он страшно беспокоился, что будет со мной, и даже написал трагическое обращение к эмиграции, чтобы меня спасли [197] . Он хотел, чтобы я как можно скорее уехала бы в Америку хотя бы на полгода. Он правильно угадал, что здесь мне не удастся успокоиться и прийти в себя.
195
К этой идее Марков поначалу отнесся весьма скептически и 5 октября 1958 г. написал Струве: «В письме Одоевцевой есть немало других наивных вещей (вроде издания переписки)» (Ibid.). Лишь в конце 1980-х гг. он пришел к выводу, что издать письма Иванова все-таки нужно, и передал их X. Роте для публикации, осуществившейся в 1994 г.
196
Имеется в виду посвящение «Владимиру Маркову» стихотворения «Полутона рябины и малины…» в сборнике Георгия Иванова «Стихи 1943–1958» (Нью-Йорк: Изд-во «Нового журнала», 1958).
197
Текст предсмертной записки Г. Иванова был таким:
«Благодарю тех, кто мне помогал.
Обращаюсь перед смертью ко всем, кто ценил меня как поэта и прошу об одном. Позаботьтесь о моей жене Ирине Одоевцевой. Тревога о ее будущем сводит меня с ума. Она была светом и счастьем моей жизни, и я ей бесконечно обязан.
Если у меня действительно есть читатели, по-настоящему любящие меня, умоляю их исполнить мою посмертную просьбу и завещаю им судьбу Ирины Одоевцевой. Верю, что мое завещание будет исполнено.
Георгий Иванов».
Здешняя администрация дает мне отпуск на полгода-год, с сохранением за мной отдельной комнаты. Нашлись также люди, готовые оплатить мой проезд. Но визу — туристическую — получить трудно без affidavit’а. И вот Жорж придумал, чтобы мне на бланке университета прислали бы (фиктивное) приглашение читать лекцию о пок<ойном> Георгии Иванове и еще от издат<ельства> приглашение для устройства его лит<ературного> наследства. Вот об этом он и хотел, чтобы я написала Вам — еще при его жизни. Но мне это было слишком невозможно. Вам и Карповичу — Карповичу я уже написала и послала ему пять стихотворений «Посмертного дневника» [198] .
198
1 октября 1958 г. Марков писал Струве: «Посылаю Вам на прочтение письмо Одоевцевой, полученное мною на днях. <…> Вся эта затея с приездом сюда по аффидавиту мне представляется несколько хлестаковской. Если ей оплачивают проезд, прекрасно, может, в ее положении и надо развеяться, но эта идея с фиктивным докладом… Надеюсь, что Карпович ответил ей что-нибудь деловое, но я хотел бы и В<ашего> совета во всем этом деле. Если я ей стану писать, что UCLA такого аффидавита не может дать, она может подумать, что мне просто неохота хлопотать, чего мне не хотелось бы. Уж если есть возможность каких-то официальных мер, то не от нашего карликового отдела, где Иванова и не знает-то никто. Но что можно сделать? Я бы хотел сделать все, что можно» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 105. Folder 9).
Посылаю
Простите, больше не могу писать.
Вот оно [200] .
23
<конец сентября — начало октября 1958 г.> [201]
199
Имеются в виду «Заметки на полях» Маркова, где он, в частности, писал: «Г. Иванов — большой поэт; он нигилизм довел до конца, трагизм в себя принял, но на крайних высотах отчаяния начал всем этим играть — здесь обнаруживается вершинный здравый смысл истинного художника» (Опыты. 1956. № 6. С. 62, 65).
200
К письму прилагалось написанное Георгием Ивановым в августе 1958 г. стихотворение «Отчаянье я превратил в игру…» из «Посмертного дневника».
201
Датируется по содержанию. Одоевцева переселилась в Ганьи в начале сентября.
Maison de Retraite 18, Av<enue> Jean Jaures Gagny (S. et O.)
Дорогой Владимир Федрович,
Отчего Вы не ответили мне? Вот уже три недели, как я в Gagny, под Парижем.
Если бы Г<еоргия> В<ладимировича> перевезли сюда год тому назад, он был бы и сейчас жив.
Это не письмо, а только напоминание о себе — и адрес.
Ну, всего хорошего.
И. Одоевцева
<На полях:> Получили ли Вы «Стихи»? [202]
202
Иванов Г. Стихи 1943–1958 гг. Нью-Йорк: Изд-во «Нового журнала», 1958.
24
31 октября <1958 г.> 18, Av<enue> JeanJaures Gagny (S. et О.)
Дорогой Владимир Федрович,
Ваше письмо меня очень огорчило. Я никак не ожидала такой оценки посмертных стихов Г<еоргия> В<ладимировича>.
Для меня они — чудо, и меня не только восхищают, но и потрясают — мне кажется, что он в них, т. е. во всем цикле, достиг своей вершины — и человечески и поэтически.
Но возможно, что я пристрастна — для меня они так тесно связаны с его последними днями, что я могу ошибаться. Хотя вряд ли.
О его смерти я ничего не в силах еще написать. И это лучше для Вас, а то бы и Вы, как и я, провели бы не одну бессонную ночь. Это было ужаснее ужасного. Когда-нибудь потом я расскажу обо всем, но сейчас не могу.
Насчет Америки. От Америки я ничего не жду. Как и вообще от жизни. Это было желание Г<еоргия> В<ладимировича>. Он непременно хотел, чтобы я поехала в Америку, думая, что там я скорее успокоюсь. Ему казалось, что после его смерти многие протянут мне руку помощи — в память его. Но он лишний раз ошибся. Никаких приглашений я не получила. Ничего, кроме бесплатного путешествия — от здешних друзей. Но так как я вряд ли поеду в Америку — не по своей вине — то об этом не стоит беспокоиться. Кстати, я никакого аффидавита у В<ас> не просила, а только фиктивного приглашения читать лекцию о Г<еоргии> В<ладимировиче> — это облегчило бы получение визы. Но сейчас и это отпадает. Во всяком случае, спасибо за хлопоты. Жаль, что даже это его желание не исполнится.
Что Вы думаете о шуме, поднятом вокруг Пастернака? Известно ли Вам, что в 53 году Г<еоргий> В<ладимирович> был одним из кандидатов на Нобелевскую премию? [203] Как различны их судьбы. Вы правы, о Г<еоргии> В<ладимировиче> никто не знает — не только в Америке, но и в Европе, даже во Франции. Никто не отметил его смерти.
Напишите мне о себе побольше. Я верю в Вашу дружбу.
Ваша Ирина Одоевцева
<На полях:> Что говорят о «Стихах»? Если вообще говорят. Мне очень интересно. Видели ли Вы Doce Poetas Rusos XIX–XX, издан. в Buenos Aires? [204]
203
В своей книге «На берегах Сены» Одоевцева пишет о Георгии Иванове, что «приехавший из Америки профессор М. сообщил ему, что Америка представит его кандидатом на Нобелевскую премию следующего года, если будет благоприятствовать политическая конъюнктура. Но конъюнктура, как и можно было ожидать, оказалась неблагоприятной» (Одоевцева И. На берегах Сены. М.: Худож. лит., 1989. С. 191). См. также письмо 32 в разделе: «Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды: Письма Г.В. Адамовича И.В. Одоевцевой и Г.В. Иванову (1955–1958)».
204
Сборник «Двенадцать русских поэтов» вышел в Аргентине в переводах на испанский В. Виноградовой. Из эмигрантов в нем был представлен только Георгий Иванов: Doce poetas rusos XIX–XX / Sel., trad, e introd. de V. Vinogradova; arreglo de O. Corvalan. Buenos Aires: Ed. M. Segura, 1958. См. отзыв о книге в эмигрантской печати: Терапиано Ю. Новые книги//Русская мысль. 1960.25 июня. № 1543. С. 6–7.
25
6 декабря <1958 г.> 18, Av<enue> JeanJaures Gagny (S. et О.)
Дорогой Владимир Федрович,
Ну, вот наконец и от Вас письмо — и сразу даже два в Gagny — мне и Терапиано. Спасибо.
Но давайте для начала выясним недоразумение. Я давно — недель шесть тому назад — решила не ездить в Америку, и Ваше милое отсове— тование только совпало с моим (уже устарелым) решением и никак меня огорчить не могло.
Этого хотел Г<еоргий> В<ладимирович>. Он себе совсем иначе представлял «резонанс» его смерти.
Но об этом не стоит. Он, кстати, никак не мог думать, что перевод в Gagny, — который спас бы его от смерти, так как он погиб главным образом от климата Иера, и это всем было известно, — что этот самый перевод для меня осуществится в одну неделю — да еще и с отдельной комнатой, что здесь большая редкость, — прямо по щучьему велению.
Он боялся, что я буду вынуждена остаться в Иере, что мне после его смерти было бы невыносимо. Все всегда мне бы напоминало о пережитом ужасе — другого слова, чем ужас, я не нахожу.