«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)

Одоевцева Ирина Владимировна

Но здесь, в Париже, я понемногу оживаю. Здоровье мое за это время пришло в расстройство, и я сейчас целыми днями лежу, когда не езжу в Париж, где у меня, слава Богу, много друзей, всяких, русских и французов, старых и молодых.

Но вот Вы спрашивали — есть ли у Вас близкие в Америке? Нет, но это меня не беспокоило бы. Нет, но были бы, если бы я туда перебралась. Я совсем не представляю себе, как можно не иметь близких и друзей — где бы и при каких бы обстоятельствах ни находиться. Друзьями обрастаешь быстро, иногда даже против собственного желания. Впрочем, я всегда помню — «Друзья мои! Нет на свете друзей» [205] . В высоком плане, может быть, это правильно, но в житейском — друзья мне необходимы. Я очень интересуюсь людьми и не требовательна ни к их уму, ни таланту. Этого ведь у нас самих довольно. И сколько замечательных кроме этого. Но в доме Gagny я ни с кем, кроме Терапиано, не разговариваю. Здесь старики и старухи — зубры, глубоко православно-монархичные и злостные сплетники. Терапиано же, которого я совсем мало прежде знала, оказался премилый. Но он,

бедный, захворал, и его свезли в госпиталь [206] . Ему, слава Богу, лучше, и он скоро вернется.

205

Высказывание Аристотеля.

206

Терапиано была сделана операция, о чем он по возвращении из госпиталя сообщил Маркову. См. письмо 43 в разделе: «“…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда”: Письма Ю.К.Терапиано В.Ф. Маркову (1953–1966)».

Теперь у меня к Вам странная и даже немного неприличная просьба — пожалуйста, не говорите никому, что Вам не нравятся стихи «Посмертного дневника» — очень Вас прошу об этом.

Г<еоргий> В<ладимирович> сказал мне: «Знаешь, мне кажется, что я этим поставил себе сам памятник». Мне это тоже кажется, и для меня огромное утешение, что и читатели так думали бы. А если начнут сомневаться — мне это было бы страшно больно — за Г<еоргия> Владимировичам

Конечно, я понимаю, что Вы относитесь к стихам очень честно. На этот раз покривите душой — не говорите ничего. Очень, очень Вас прошу. Я хотела бы, чтобы эти стихи действительно стали бы «памятником». Для меня как раз страшно важно, когда и как они были сочинены.

Напишите подробно, как Вы живете в Холливуде. Как здоровье Вашей жены? И как ее карьера? Стали ли Вы уже профессором? Г<еоргий> В<ладимирович> Вас любил, и я в память его чувствую к Вам большую нежность. Мне бы «потерять» Вас было бы очень обидно. И грустно. Ну, конечно, писать мне, если Вам некогда, не надо. Мои чувства к Вам от этого не изменятся.

Пусть Вам всем будет хорошо. Поцелуйте от меня Бобку. Как ему нравится новая жизнь?

С сердечным приветом

И.О.

26

12 февраля <1959 г.> 18, Av<enue> JeanJaures Gagny (S. et О.)

Дорогой Владимир Федрович,

Спасибо за Ваше милое письмо. К сожалению, о себе ничего хорошего сказать не могу. Я все хвораю и чувствую себя совершенно отвратительно — даже хуже, чем в Hyeres. Но об этом мне писать слишком грустно.

Лучше о Вас. Читала Вашу статью в «Мостах» [207] и, простите, не согласна с Вами, что короткие стихи непременно должны ныть, а длинные будут оптимистичны — огрубляю Вашу мысль для краткости, простите.

207

Марков В. О большой форме // Мосты. 1958. № 1. С. 174–178.

Я сама почти всегда пишу длинные стихи, но мой оптимизм совсем не зависит от их длины, а от моего характера. Длинных стихов сейчас почти никто не пишет — не хочется никому, да и дыхания иногда не хватает. Но уверяю Вас, что в длинных стихах стонали бы так же, как и в коротких, только длинные стихи сейчас считают, за исключением нескольких поэтов, совершенно несовременными. Уже Гумилев со мной спорил и уговаривал меня не писать баллад, уверяя, что стихи больше чем 7 строф выдержать не могут — т. е. непереносимы для читателя. Я, как видите, его не послушалась.

Кстати, Гуль по ошибке порезал мое последнее стихотворение в «Н<овом> журнале» и тем его совершенно испортил. Но меня сейчас это не огорчает — не до того мне. В «Посм<ертном> дневнике» в «Аспазии» тоже опечатка. Вместо «А кто она была такая?» напечатано «А кто она такая?» — на стопу меньше. Выбор стихов — я послала их довольно много — неудачный. Слишком какой-то сказочно-игрушечный: «Бре-ке-ке», и «Аспазия», и «Размахайчик» подряд, конечно, помещать не следовало. Но этого я Гулю не писала — он страшно обидчив, и я не хочу его обижать ничем. Это я только Вам. Как у Вас со стихами? И довольны ли Вы Холливудом? Я очень рада, что не поехала в Америку, там бы мне наверно было бы еще хуже в моем состоянии. И климат Нью-Йорка меня бы доканал.

Как здоровье Вашей жены? Надеюсь, что она совсем поправилась. А что Ваша матушка нашлась [208] , все-таки очень хорошо — хотя, конечно, беспокойно. Это я понимаю. Поцелуйте от меня всех собак.

Пишите мне, пожалуйста, побольше о себе. И не откладывайте слишком. Всего-всего наилучшего.

Ваша И. О.

27

5 января 1960 г. 18, Av<enue> Jean Jaures Gagny S/O

Дорогой Владимир Федрович,

208

В 1958 г. Марков получил известие о том, что его мать Иустина Филипповна Маркова жива (он думал, что она погибла в лагере), реабилитирована и живет в Ленинграде, начал переписываться с ней и с сестрой, слать им посылки в Советский Союз. В 1960-е гг. Иустина Филипповна приезжала в гости к сыну в Лос-Анджелес.

«Вот наконец оно само,

Столь долгожданное письмо!»,

как когда-то писал Г умилев. Все же очень мило, что Вы в конце концов обо мне вспомнили. Рассчитывать на Вашу дружбу я, конечно, не имела никакого основания. Это бедный Жорж, умирая, тешил себя всякими иллюзиями о предполагаемых

друзьях, которые в память его… и так далее. Я же ни от кого ничего не ждала и не жду, и то, что Вы все же нашли возможным написать, мне очень приятно. Спасибо.

Я рада, что для Вас, по-видимому, все устраивается. Жаль только, что Вы не пишете стихов. Жду выхода «Гурилевскихромансов». Критика, конечно, будет хорошая. В «Р<усской> мысли» Терапиано [209] , который очень любит «Гур<илевские> романсы». А в «Н<овом> р<усском> слове» кто? И в «Нов<ом> журнале», который, кажется, не собирается умирать [210] . А как Вам понравился Ульянов об Азефе? [211] Вот это критика. Тут она произвела сенсацию пышностью подхалимажа. Даже жаль Ульянова, несмотря ни на что.

209

Статья Терапиано о «Гурилевских романсах» и книге Корвин-Пиотровского «Поражение» (Париж: Рифма, 1960) была опубликована под названием «Новые книги» (Русская мысль. 1960. 14 мая. № 1525. С. 8).

210

На «Гурилевские романсы» рецензиями откликнулись также Ю.Г1. Иваск (Опыты. 1959. № 9.11одп.: Ю. И.), О. Анстей (Новое русское слово. 1960.18 сентября) и Ю. Офросимов (Новый журнал. 1960. № 61. С. 302–303. Подп.: Ю. О.). Последняя в «Указателе содержания "Нового журнала”», опубликованном в № 190/191, атрибутирована Ю.П.Одарченко, что вряд ли верно, поскольку Одарченко, в отличие от Офросимова, такого рода рецензий не писал.

211

Роман об Азефе и Савинкове, издававшийся до войны под названием «Генерал БО» (Берлин: Петрополис, 1929), Р.Б. Гуль напечатал после войны в переработанном виде подзаголовком «Азеф» (Нью-Йорк: Мост, 1959). Н И. Ульянов откликнулся на книгу рецензией: Ульянов Н. Без заглавия // Новое русское слово. 1959.6 декабря. С. 3, 7.

Как ни странно, я до сих пор не читала «Воздушных путей», но слышала, что Ваша статья очень интересна [212] .

С Моршеном я, действительно, сердечно подружилась, он неожиданно оказался страшно милым ко мне. А тут еще появился его очаровательный «Тюлень» — до чего очаровательный. Я о нем написала с большим удовольствием для «Нов<ого> журнала» [213] , который никак не может появиться.

Обо мне довольно безутешно. Я все время больна, и доктор даже предупредил, что «опасно». Но это неинтересно.

212

Имеется в виду статья Маркова «Стихи русских прозаиков» (Воздушные пути. 1960. № 1.С. 135–178).

213

В статье, написанной по поводу выхода книги «Тюлень» (Франкфурт-на-Майне: Посев, 1959), Одоевцева расхвалила Моршена, заручившись всеми возможными авторитетами: «Стихи Моршена чрезвычайно понравились бы Гумилеву. <…> Георгий Иванов считал Моршена “одной из главных надежд нашей смены”. <…> В заключение мне хочется только поставить имя Моршена рядом с именем Пастернака. Но не для того, чтобы сравнивать их стихи. <… > Моршен, как и Пастернак, пример того, что русский человек может даже в “страшном мире” сохранить себя» (Одоевцева И. О Николае Моршене // Новый журнал. 1959. № 58. С. 116–121).

А как Ваше собачье семейство? И как Вам живется в Холливуде? Как здоровье Вашей жены? Надеюсь, хорошо.

Поздравляю Вас с Новым годом и желаю Вам всем всяческого благополучия, и Вашей матушке также.

Теперь у меня к Вам просьба — очень грустная: Жоржин гроб хотят перенести на парижское кладбище, где лежат все писатели, а пока он находится в fosse commune [214] в Hyeres, т. е. через 3 1/2 года у него даже могилы не будет. Устраивается комитет для сбора средств на перенесение и покупку места на кладбище в St. Genevieve [215] . Так вот, хотите ли Вы быть членом комитета? Пишу Вам об этом под конец оттого, что мне это очень трудно.

214

Братской могиле (фр.).

215

Через несколько месяцев Терапиано опубликовал об этом заметку в газете: «Комитет по перенесению праха Георгия Иванова, образовавшийся в Париже, поставил себе целью выполнить последи ий долг в отношен и и поэта» (Терапиано Ю. Перенесен не праха Георгия Иванова // Русская мысль. 1960.5 мая. № 1521. С. 7). Перенесение праха Иванова из Иера в Париж на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа состоялось в 1963 г. См.: Шулепова Э.А. Русский Некрополь под Парижем. М., 1993. С. 43. См. также: С.А. Водов был председателем (а Терапиано секретарем) Комитета по перенесению праха поэта Георгия Иванова, в который входили Г.В. Адамович, В.В. Вырубов, Р.Б. Гуль, епископ Сан-Францисский Иоанн, С.Ю. Прегель, М.С. Цетлина и др. О деятельности Комитета см.: Могила Георгия Иванова // Русская мысль. 1960. 31 марта. № 1506. С. 6; Терапиано Ю. Перенесение праха Георгия Иванова // Там же. 5 мая. № 1521. С. 7. Прах Георгия Иванова был перезахоронен на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа 23 ноября 1963 г. См.: Ю. Т. <Терапиано Ю. К.> Перенесение останков Георгия Иванова // Там же. 1963. 5 декабря. № 2082. С. 4.