Я не скажу, кто твоя мама

Смирнова Юлия

— Как же так? Я же мечтала о том, чтобы быть частью нормальной семьи, — поделилась Юна с Еремеевым. Тот мягко напомнил:

— Не чужой семьи. Ты мечтала о маминой любви и о собственной семье. Помнишь, я тебе сразу сказал, как только узнал про вас с Ельниковой. Ты искала маму. И продолжаешь искать. А ведь нужное рядом. Бери смелее, Юна. Возьми то, что твоё. Что всегда было только твоим, предназначалось одной тебе, для тебя.

— Я не смогу вернуть то, что у меня к ней было, Феликс.

— А и не надо. Пускай

будет что-то новое — как считаешь? На мой взгляд, ты слишком много думала о том, как ты её отпинаешь, накажешь, отомстишь, причинишь лютую боль… А ты подумай не о ней, а о себе. Подари себе эту радость — один раз в жизни ощутить себя ребёнком, любимым обоими родителями. Помнишь, как ты мне завидовала всегда, что мне выпало на долю такое счастье?

Юна много думала об этом — и так уставала от мыслей, что, казалось, лучше бы совсем не иметь головы. Однажды Петров со вздохом признался ей:

— Она так хочет тебя видеть… Очень просится поговорить. Я сказал ей, что ты пока не готова.

— Почему же? — неожиданно для себя самой возразила Юна. — Я приду к ней завтра, если можно.

— Давай только в два, ненадолго. После процедур. Дыгывырились? — шутливо сощурился Петров; но Юна видела, что отец нервничает, и поспешила его успокоить:

— Обещаю тебе, что не скажу лишнего.

На следующий день перед входом в палату Ельниковой Юна несколько раз замирала, не решаясь притронуться к ручке двери. Наконец нашла в себе силы и отворила дверь. Едва зайдя, протараторила скороговоркой, как всегда:

— Ну как ты? Тебе получше? Очень болит? Скоро ты будешь транспортабельна, полетишь домой, в Лос-Анджелес, там долечишься…

Ельникова лежала неподвижно и молча смотрела на дочь. Казалось, под одеялом ничего нет, никакого тела; только голова на подушке. Голова профессора Ельниковой… Вот и всё, что от неё осталось. Юна, отчего-то робея, как на первом курсе в зимнюю сессию, когда сдавала ей зачёт по концепциям современного естествознания, присела на краешек стула у её кровати, вытянувшись в струнку.

— Я любила их по-разному, — не сводя с Юны пристального взгляда, вдруг заскрипела Ельникова очень тихо и медленно. Эти звуки больше и близко не напоминали столь любимый когда-то Юной голос. Девушка подалась вперёд, чтобы лучше слышать, и почти перестала дышать, стараясь уловить каждое слово. — Марину Петрову, свою дочь, — безусловно… просто за то, что она наша с Володей дочь. Юну Прищепкину… за волю и изобретательность. За то, что она никого не слушала, только себя… преподавала детям в латиноамериканском кружке этикет и правила вежливости — а сама обладала деликатностью самолёта-истребителя. За бесстрашную открытость… За буйный залихватский нрав. За бандитские манеры, напоминающие моего любимого мужа. За дерзость и неумолчное хамство. За то, что она неистово и упорно преследовала меня… стараясь вернуть к жизни.

Ельникова

замолчала; какое-то время в палате было слышно только её свистящее дыхание. Борясь с нехваткой воздуха, с болью в груди и онемением губ, женщина продолжила:

— Сколько раз я хотела покончить с собой… На семнадцатилетие дочери, — но в том сентябре я встретила Прищепкину… На двадцатилетие Марины я уже точно решилась… Но Юна Прищепкина… раз за разом спасала меня. Ходила, и ходила, и ходила за мной хвостом… В Петербурге, в Петергофе, на филфаке, на матмехе… Я захотела жить, потому что видела, как нужна ей. Только вот что делать с этой жизнью — я не представляла.

— Мама… Мамочка, ты правда мне… очень нужна, — вдруг прошептала Юна — и не поверила, что этот шёпот, эти слова принадлежат ей, словно услышала их со стороны.

— О! Ты с этим поаккуратнее, — невнятно просипела Ельникова. — А то у меня не будет стимула выздороветь. Если все мечты сразу исполнятся — так ведь недолго и умереть… в покое и счастье.

Её бледно-синие губы едва двигались. Юна близоруко склонилась к Ельниковскому «кувшинному рылу», чтобы заглянуть в глубокую серость глаз. Там были все слёзы, когда-либо пролитые на кладбищах; но тлел и огонёк снисходительной насмешки, в который первокурсница Прищепкина когда-то без памяти влюбилась. Юна подумала, что они с матерью никогда не изменятся. Но теперь-то она готова и хочет наконец узнать настоящую Ельникову. Без посредничества Авдотьи и интернета. Только бы нормально раздышалось её единственное лёгкое, только бы она встала на ноги!

Длинные пряди Юниных волос сползли Ельниковой на лицо и щекотали губы — невыносимый сладкий зуд даже перекрывал боль. Юна ничего не замечает. Как всегда, думает только о себе, о том, что сама хочет получить от матери. Настоящий новорождённый младенец, каким Ельникова её помнила в своих руках. И с которым предстояло немало повозиться… С другой стороны, разве она сама теперь не новорождённая мать, разве не только сейчас они обе родились друг для друга?

Ельникова хотела повернуть вспотевшую голову в сторону, но оказалась слишком слаба для того, чтобы прекратить пытку щекоткой и отодвинуться от мягких благоухающих прядей. Она снова с трудом разомкнула одеревеневшие челюсти; в рот немедленно соскользнули Юнины волосы — ну наконец-то, догадалась их убрать, хулиганка! И Ельникова со своей фирменной кривой ухмылкой на тонких сизых губах выдавила:

— Доченька… Нахальная девчушка… Ты ведь меня… даже не заметила. Как я пряталась за углами… Приседала за машинами… Выучила и усовершенствовала твою технику. Неплохая я сталкерша… уж покруче тебя… да, Юна-Марина? Подать бы жалобу на меня в нашу этическую комиссию… Прости, что не выдержала разлуки и утратила рассудок. Не дожила до встречи с тобой в здравом уме. Любовь моя…