Я не скажу, кто твоя мама

Смирнова Юлия

— Сильно влюблена в мужа. А что у нас Вова? Надеюсь, Вова тоже влип?

— А как же. Бедный Вова влипши по уши. Как я без тебя-то останусь — как я двадцать лет без тебя пережил? Мне двадцать минут не сдюжить. Бедный Вовик… сдох, как Бобик. Ты довольна моей шпионской работой? Теперь у тебя есть адрес отеля, где остановилась дочь. «Девять сов» на Девятой Советской.

— Обещаю, что буду осторожна. Но мне не нравится, что она в Россию летит одна… Ни минуты она одна там не останется.

— Это правильно. Я бы и сам полетел, если бы не уйма работы. Еремеев тоже передаёт тебе своё «спасибо».

— А вам спасибо за поддержку… ребята. Но знаешь, Володя, — я решила пересмотреть свою жизненную позицию.

У меня будет любимый муж, любимая работа, и я буду знать, что мой ребёнок жив, успешен и счастлив. Пусть моя мечта никогда не сбудется, пусть Юна никогда не назовёт меня «мама», никогда я не буду ей нужна, как прежде. Но всё-таки у меня была её любовь… Мне есть, что вспомнить, и есть, чем себя занять, есть перспективы на будущее. Это ли не счастье?

— Это ли не счастье, — повторил Петров, внутренне совсем не уверенный, что жена этим счастьем удовольствуется.

Глава 22

Подстреленная сталкерша

Глава 22. Подстреленная сталкерша

Проходя через глухой двор между Седьмой и Восьмой Советскими улицами, Юна вдруг услышала резкий окрик, который всё детство заставлял её сердце замирать, подпрыгнув высоко к горлу:

— Стой! Гнида паршивая!

Девушка обернулась и увидела Ирину Прищепкину. В том самом состоянии, которое было так хорошо знакомо ей с самых малых лет. И всегда заканчивалось побоями.

— Как ты меня нашла? Откуда у тебя пистолет? — не веря своим глазам, вымолвила Юна.

— Откуда? От Виктора, конечно! Это всё, что он мне после себя оставил! — расхохоталась Ирина. — Узнала от твоей подружки Вики — ты сказала ей, где остановилась, и я следила от самого отеля. В отличие от тебя, Вика пожалела несчастную мать! Считаешь, можешь так запросто укатить в свою сраную Америку, оставив меня у разбитого корыта? Пройтись по мне катком и забыть? Кроненко обещал мне… Обещал, что ты особенная… Он говорил: наша дочь просто перестала дышать во сне. У детей до года так бывает. Откуда мне было знать, что это он… мою… Юну… — Ирина даже начала задыхаться. — Я не хотела знать! Зачем ты начала это следствие, зачем вытащила всё это на свет божий? Кому от этого легче? Ты всегда думаешь только о себе! Топчешь чужие жизни, идёшь по трупам, не оглядываясь! Гнида ты, змея подколодная! Которую я, дура, пригрела на груди!

— Господи, да ведь ты издевалась надо мной всю мою жизнь!

— Нет! — взревела Ирина. — Это ты надо мной издевалась! Двадцать пять лет — почти двадцать пять лет я ждала, что ты меня полюбишь. Я не могла прийти в себя, я была мёртвая, я мёртвая сидела над её кроваткой — слышишь, ты, вонючий кукушонок! Когда Влад принёс тебя, отдал мне тебя и обещал, что это новая Юна, и что она особенная, волшебная, что она будет меня любить… Что он взял тебя в детском доме… что тебя теперь надо беречь! Тем же вечером он купил билеты в Нижний Новгород… Мы увезли тебя, чтобы беречь и любить — и ты, гнида паршивая, не оправдала ожиданий! Ни моих, ни его!

— Она ничьих ожиданий не оправдала, — послышался сбоку спокойный голос. Рука Ирины с пистолетом метнулась в сторону Ельниковой, которая медленно подошла к ним.

— Откуда ты здесь? — поразилась Юна.

— Мы теперь подруги по несчастью, — усмехнулась Ельникова, не обращая внимания на дочь. — Ирина, она не любит нас обеих — так что сейчас она не при чём. Ведь дело вовсе не в ней; это между мной и тобой.

Глаза Ельниковой взглянули на Юну только долю секунды, но Юна ещё первокурсницей научилась читать этот взгляд и угадывать, если он что-то приказывал ей; и сейчас эти глаза велели немедленно отойти в подворотню, пока всё внимание Ирины поглощено Ельниковой и пистолет направлен на неё же. Но Юна застыла на месте, боясь шелохнуться: ей казалось, Ирина способна выстрелить в спину. Юна лучше

Ельниковой знала, что бывает с этой женщиной, когда она перестаёт управлять своим гневом, — поэтому она осталась на месте.

— Позволь рассказать тебе для общего развития, — продолжала Ельникова чуть насмешливо, — каково это, когда ребёнок тебя любит. Она собирала тебе ромашки в парке? Обнимала так, что тебе казалось, будто чья-то заботливая рука нежно поглаживает твоё сердце? Нет — она избегала твоих объятий. Вспомни, сколько раз она уворачивалась от них. А для меня она была готова на всё! И как целовала! Прижималась, только что мамочкой не называла. Хочешь, расскажу, как так получилось?

Юна не верила своим ушам. То, что делала Ельникова, было самоубийством.

— Она называла тебя когда-нибудь «мамочка», Ирина? Нет? Чего ещё у вас не было? Я могу долго перечислять. У меня всё это по крайней мере было; а у тебя нет и уже не будет подобных воспоминаний. Зато теперь она скорее обнимет и поцелует тебя, чем меня, это верно. Не веришь — спроси её. Она не любила тебя, потому что ты мучила и избивала её, я знаю; но она глупая и не понимает того, что понимаю я — ты избивала её от отчаяния. На самом деле ты отличная мать, правда ведь? Вырастила её одна, когда Кроненко признал её непригодной и усвистал в Штаты. Ты делала для неё, что могла, и я тебе благодарна. Да что там, я даже Крону благодарна; ведь если он убил свою дочь — мог бы убить и чужую, когда она его разочаровала; но не убил, его интересы быстро переключились. Люди были для него просто расходным материалом. Ты ведь не такая, как Крон, у тебя любящее сердце, ты мать, дважды мать; ты не убьёшь девочку, она ведь и твоя дочка, правда?

— А кто тогда виноват… кто тогда виноват, что она меня не любит? — бормотала Ирина, тряся пистолетом. — Мне так плохо, я больше не могу. Я только хотела, чтобы меня любили. Это нормальное желание, я просто женщина. Я мать. Я не могу без любви — а меня не любят. Разве не говорят: мать та, что воспитала, а не та, что родила? Где же справедливость? Кто виноват, кто тогда виноват, если не она?

— Ответ очевиден, Ира. Можно мне тебя так называть? Ира, виновата только я, тебе это прекрасно известно. Это я все эти годы между вами стояла. Какая несправедливость: твоего ребёнка убил муж-психопат и подсунул чужого, наобещал тебе, убитой горем, чёрт знает что; но девчонка тебя не любит, а тянется к той, с которой её разлучили в первый же год жизни. Будто что-то чувствует. Жаль, что вся любовь, которая предназначалась тебе, досталась мне. Хотя постой-ка! Ни капли не жаль! Да, я ничего не сделала для дочери, в отличие от тебя… Но вы с твоим муженьком лишили меня этой возможности. Ведь это Кроненко с сообщниками украл у меня дочь — а ты послушно взяла ребёнка и в тот же день увезла в Нижний вместо того, чтобы бежать с ней в милицию! Но ничего, и это я понимаю: ты хотела заменить умершего ребёнка, отдала ей любовь, предназначавшуюся твоей дочери, настоящей Юне. И теперь Юна — твоя дочь, а не моя. Ты же не убьёшь свою дочь, верно? Юна могла бы тебя полюбить, может быть, ещё и полюбит, что бы она сейчас ни говорила и ни думала; она не любила тебя раньше просто потому, что это мы с мужем так её настроили, так любили её, что она не смогла этого забыть и всегда чувствовала связь с нами.

Ирина слушала как заворожённая; её рука с пистолетом опускалась всё ниже. Юна почувствовала себя в относительной безопасности и, пятясь, отбежала в подворотню из поля зрения лже-матери. Она хотела позвонить в полицию; но, видимо, кто-то, — а может быть, и сама Ельникова до того, как выйти к ним, — всё-таки уже увидел в окно и вызвал наряд, потому что она услышала сирену и почти сразу — полицейских:

— Бросьте пистолет. Бросьте пистолет, сейчас же! Бросьте и поднимите руки, кому говорю!