Я не скажу, кто твоя мама
Шрифт:
— Я ей всё отдала, вырастила, как свою, хотя он меня бросил! Кто… кто ответит за то, что она меня не любит?! Где девочка, которая должна была бы любить меня? Нету её! У меня даже могилы нет, чтобы туда прийти поплакать! Кто знает, где он её похоронил? Кто теперь скажет? Это же ты виновата! Подсунулась со своим ребёнком! Если бы не ты — моя Юна была бы жива, она была бы совсем другой, она бы меня любила! — Юна с детства слышала этот крик, знала каждую его нотку, каждый перепад интонации; и знала, что за таким криком всегда следовало самое страшное — Ирина полностью теряла над собой контроль.
— Бросайте пистолет!
«Она не бросит. Ни за что не бросит», — в ужасе подумала Юна. И сразу услышала выстрелы. Сколько раз выстрелили? Ей показалось, что кого-то расстреляли. Целая серия выстрелов — три, пять, а может, десять?.. Потом она узнала, что Ирину застрелили на месте. Но перед этим она успела трижды выстрелить в Ельникову — стреляла до конца…
— Юна, Юночка! — Петров тряс дочь за плечо. — Вставай, ты что легла у батареи? Давно тут лежишь?
— Я спала… Вы прилетели? — воскликнула Юна, увидев Еремеева.
— Что хирурги сказали? Где вообще все? Фил, сбегай, поищи старшую сестру на этаже.
Вскоре к ним вышел врач. Петров еле нашёл в себе силы спросить:
— Как она?
— Пулевые ранения — неудачные, задеты крупные бронхи, дополнительные травмы нанесли осколки рёбер. Пострадало правое лёгкое, — главный хирург вздохнул. — Залатать не вышло, ребята. Это никто бы не смог. Пришлось удалить. Если будет жить, то с одним. А лёгкие у вашей жены вы догадываетесь какие.
— Какие? — мрачно спросил Петров.
— Да такие, что видно, что заядлая курильщица. Вон какой хронический обструктивный бронхит развился. Если выживет — больше ей этого нельзя будет. Никаких сигарет. Ещё одна пуля застряла в позвоночнике. С этим попроще, вытащили, даже ходить бы смогла. Просто не сразу. Какое-то время в коляске, потом восстановление. Долгое.
— Что можно сейчас для неё сделать?
— Сейчас ничего. Выкарабкается — про реабилитацию всё расскажем. Сейчас главное, чтобы из наркоза вышла, и чтобы без последствий. Состояние крайне тяжёлое. Гарантий не даю. И никто вам их не даст. Пневмонэктомия после травмы ассоциирована с очень высокой летальностью. Сами понимаете…
— Я видела в новостях, знаем, что вы пережили, — с сочувствием глядя на них, проговорила полная пожилая медсестра. — Всё для вас сделаем, вы не бойтесь. Она в хороших руках.
— Всё сделаете? Вот и пристройте к жене в палату, когда из реанимации переведёте, — вызывающе посмотрел Петров на дежурную медсестру.
— Так ведь койкоместо… — начала было та.
— Мне всё равно как: хоть кресло поставьте, хоть стул, хоть в углу соломы насыпьте. Я остаюсь. Пока она в реанимации — расположусь тут на стульях в коридоре.
Когда медсестра ушла, Юна робко спросила:
— Папа, а что ты будешь делать, если она… ну…
— Если помрёт? — переспросил Петров. — Ну, значит, получит по заднице. Я предупреждал её, что если она снова меня бросит, второй раз клятву нарушит — мало не покажется. Но мне почему-то кажется, что она выкарабкается. Она ведь упрямая… Такая же, как и ты, Юна.
— Папа… я боюсь за твоё сердце, и…
— Я готовил себя к этому все четырнадцать часов пути, — спокойно остановил Петров дочь. — Готовил к тому, что самолёт приземлится, телефон загрузится, и прилетит твоё сообщение о том, что Лены больше нет. Я думал об этом. И увидел кое-что, чего так сразу не заметишь…
— Ты на меня… не сердишься? Ведь это я виновата.
— Доченька, да господи… ну при чём же здесь ты? — Петров взял руку Юны в свои тёплые ладони, энергично сжал. — Если уж кого и винить из нашей семьи, то меня. Это я поддержал твою мать в решении ехать следом и присматривать за тобой. Она рвалась, очень хотела поиграть в тебя, поиграть в эту детскую слежку, а я… поощрил. Она обещала следовать за тобой незаметно. Сказала, что постоянно будет рядом. Я вот только думаю: что же я такой невезучий. Решил: пусть двадцать пять лет назад не вышло, а всё-таки сейчас будет у меня семья. Жена, дочь… — Петров судорожно вздохнул, на секунду спрятал лицо в Юниных ладошках. — Дура-то она дура, конечно. Но я в восхищении от неё, знаешь. Всё-таки она у нас жена и мать года… не находишь? И я ею горжусь, горжусь своей драгоценной женой. Я её просто обожаю, эту невменяемую дуру. Хоть что ты со мной сделай.
— Я почитал в интернете. Можно жить и с одним лёгким, оно адаптируется и принимает на себя все функции. Организм компенсирует потерю, — сказал, подходя, Еремеев.
— Но не у этой тупой курицы, у которой обструктивный бронхит! — с неожиданной яростью вскричал Петров. — Убил бы к чёртовой матери. Ну ничего, пусть только выживет, будет дышать, как миленькая.
Через две недели стало ясно, что в состоянии Ельниковой с её упрямством понемногу наметились положительные сдвиги; Петров практически всё время проводил в больнице и настаивал, чтобы пока дочь не волновала уязвимую мать.
— Как она? Хоть чем-нибудь шевелит? — в тревоге подбегала к отцу Юна.
— Пока только мозгами. Но для таких идиоток это грандиозный прогресс, я считаю.
— Курить не просит?
— Ты знаешь, чего она просит у тебя, доча.
— Я не могу, — у Юны снова на глазах выступали слёзы. — Вот настолько плохой, злопамятный я человек, папа. Она спасла мне жизнь, пожертвовала собой, своим здоровьем, вашим с ней безмятежным будущим и возможностью заниматься любимым делом… а я… я всё ещё не могу простить ей то, что чувствовала… когда видела, что Авдотья онлайн.
Когда информация разлетелась в СМИ, Юне начали приходить письма от старых знакомых. Своим бывшим студентам из России Юна ответила дежурно и бодро: «Спасибо за поддержку, ребята! Работайте с удовольствием и помните: в жизни всякое бывает!».
Юна не понимала, что с ней происходит, и как она может так легко отказываться от общения с бывшими одноклассниками и однокурсниками, с ребятами из Питера, о внимании которых совсем недавно мечтала, которым пыталась навязать свою любовь и дружбу. Ведь положа руку на сердце, люди-то были совсем не плохие. Но они были свидетелями её слёз, её унижений; и в будущем она их рядом с собой не видела. А кого видела? Неужели только отца и мужа? Муж… отец… какие непривычные, чужие слова — которые, как ей думалось, никогда не будут иметь к ней никакого отношения.