Я очень хочу жить: Мой личный опыт
Шрифт:
Котовская заторопилась по дорожке к воротам, а я продолжала неотрывно смотреть вслед Карине и маленькой Лене. Мне стало очень страшно. Я, конечно, знала, что дети тоже могут заболеть, но сейчас я впервые увидела ребенка с онкологией. На секунду представила себя на месте матери Леночки и ужаснулась. Выходит, заболеть самой – не самое страшное, намного хуже, когда диагноз «рак» ставят твоему ребенку. Если уж в моей семье суждено кому-то болеть онкологией, пусть это буду я, а не дети. Не стоит хныкать, жаловаться на судьбу и сетовать на свой
На первую, самую большую операцию, радикальную мастэктомию, меня, как и планировалось, взяли тринадцатого мая. Помнится, при виде операционного стола (он показался мне очень узким) я испугалась и спросила у медсестры:
– У вас никто в наркозе не падал на пол?
Девушка, давно привыкшая к идиотским вопросам пациентов, серьезно ответила:
– Это невозможно, я буду вас страховать. Вот сейчас для безопасности ручки бинтиком привяжу. Удобно лежать?
– Можно попросить подушку и одеяло? – сказала я. – Что-то холодно, и голове низко.
Медсестра погладила меня по плечу.
– Проснетесь в реанимации, там у нас очень удобные кроватки. Когда лампы над столом зажгут, станет тепло. А сейчас надо сделать укол. Не пугайтесь, больно не будет совсем.
Девушка отошла к небольшому столику.
Вдруг послышались шаги, и появился Кучеренко, одетый, как всегда, в красную рубашку и джинсы.
Я страшно обрадовалась:
– Ты пришел!
– Обещал же быть около тебя во время операции, – усмехнулся психотерапевт и взял меня за руку.
Медсестра, не обращая никакого внимания на посетителя, гремела какими-то инструментами. Тут в операционную вошел Игорь Анатольевич, одетый в хирургическую пижаму. Оглядев его и заметив, что весь остальной медперсонал тоже облачен в стерильные одежды, я спросила у врача:
– Можно мой приятель здесь постоит?
– Кто? – вздернул вверх брови Грошев.
– Кучеренко, – пояснила я. – Он меня за руку держит, так, знаете ли, спокойней. Дайте ему халат.
– Ах, Кучеренко… – протянул Игорь Анатольевич. – Ему можно так, в простой одежде.
Я улыбнулась. Психотерапевт погладил меня теплой ладонью по лбу, стало очень тихо. Больше я ничего не помню.
Проснулась я в реанимации, опутанная трубками. На соседней кровати лежал старик, издававший невероятные звуки, то ли храп, то ли хрип. На его левой руке равномерно сжималась манжетка тонометра. Я попробовала пошевелиться, поняла, что ничего не чувствую, затем попыталась сесть. Попытка не удалась – я была привязана к какой-то банке. Вернее, из тела шла трубка, на конце которой болталась стеклянная емкость. Она зазвенела, я испугалась и мгновенно приняла лежачее положение. Старик зашевелился, открыл глаза и просипел:
– Ты кто?
– Донцова, – пролепетала я.
– Не, мужчина или женщина?
– Вроде женщина.
– О, хорошо, – заявил дедулька, – хоть перед смертью на голую бабу полюбуюсь.
Вымолвив эту фразу, он закрыл глаза и мгновенно заснул. Тут только я сообразила, что мы оба без одежды.
Дедулька был очень забавный. Проснувшись в очередной раз, он поинтересовался:
– Ты матерные анекдоты знаешь?
– Ну, не слишком много, – пробормотала я, – так, штук двадцать.
– Начинай, – велел старик, – поржем перед смертью.
– Вообще-то я не собираюсь умирать, – на всякий случай сообщила я, – совершенно не хочется.
– А кто тебя спросит? – фыркнул старичок. – Ну, давай сам заведу…
Дедулька оказался просто кладезем скабрезных историй. Я, не большая любительница генитального юмора, чуть не рыдала от смеха. Лежавшая у окна женщина молчала, поджав губы, потом начала тоненько подхихикивать. Я вспомнила годы, проведенные в «Вечерке», тоже стала выдавать истории. А хихикающая тетка принялась петь частушки, самым приличным словом в которых было «жопа». Не знаю, отчего нам все это казалось дико веселым, но в конце концов в палате появился врач и сказал:
– Ну что, Евдокимов, опять безобразничаешь?
– Да мы просто поем, – сообщил старик, – помирать, так с музыкой.
Реаниматолог хмыкнул:
– Ну вы-то все точно не помрете! Подобрались три сапога пара. У одной желудка нет, у другой шов через всю грудь и спину, а Евдокимов…
– Чего Евдокимов? – перебил его дед. – Сюда же ни радио, ни телика нельзя, вот и веселимся.
Доктор покачал головой и ушел, а мы продолжили веселиться, припоминая различные истории. Утром женщину, лежавшую у окна, перевели в обычную палату. Когда ее провозили мимо меня, она сказала:
– Вообще-то я в школе преподаю русский язык и литературу, ты не подумай, что забулдыга какая-то. Частушки в деревне узнала, дом у меня там.
– Классно, – прокряхтел дед, – приходи в гости.
Тетку довезли до порога, и она внезапно крикнула:
– Эй, ребята!
– Чего? – отозвались мы с дедом хором.
– Никогда я так не веселилась, как в реанимации, – сообщила учительница. – И ведь не болит ничего.
– Смех рак губит, – резюмировал Евдокимов. – Серьезных людей сжирает дотла, а тех, что с юмором, боится. Точно знаю!
И я почему-то мгновенно ему поверила.
Через день из послеоперационной палаты ушел и веселый дедуля. Я не знала, в каком отделении он лежит, и больше, находясь в клинике, его не видела.
Прошли годы, я, став писательницей Дарьей Донцовой, приехала для встречи с читателями в свой любимый книжный магазин «Молодая гвардия» на Полянке. Народа, как всегда, было очень много, три часа я исправно отвечала на вопросы, раздавала автографы. А потом заметила, что неподалеку стоит стройный симпатичный мужчина примерно моего возраста, ну, может, чуть моложе, который молча, очень внимательно наблюдает за мной.