Я - подводная лодка!
Шрифт:
И в этом немыслимом контрасте машинерии смерти и уюта её дома, заполярной стужи и тепла её очага возникала такая нега, такое блаженство, такое счастье, какое вряд ли где доведется ещё испытать.
В её трюмо отражалось окно, а в нем корабли, гористый берег гавани и наша желтая шестиэтажная казарма. Может быть, поэтому мне казалось, что это зеркало особенное, вроде того - из пушкинской сказки, которое - "свет мой, зеркальце, скажи" - показывало своей хозяйке все, что она пожелает видеть. И может быть, сейчас она видит, как мы тут все, как я... И не дай бог, если зеркало показывает ей сейчас, как мы...
Когда я впервые ехал в эту медвежью глухомань, высокопарно окрещенную Северодаром,
И всякий раз, возвращаясь с Большой земли или из "больших морей", я всегда думаю об одном и том же: прежде чем этот полуразоренный бурями и безденежьем городок стал моим, он уже был её городом. И она тоже видела все это, отчего у меня сейчас тоскливо сжимается сердце, - и эти уныло серые ноябрьские сопки, отгораживающие город от моря, и эту тощую железную трубу хлебозавода, из которой гаденько струится черный дым, и эту колючую проволоку, обегающую город, словно лагерную зону, и эти дозорные вышки, кое-как сколоченные на каменистых макушках сопок, и этого увальня-матроса в драном тулупе, проверяющего на причале паспорта и пропуска, и сам этот городской причальчик, вечно залитый жидкой грязью, с опасными провалами в бревенчатом настиле, и эти ржавые соляровые бочки, сваленные среди валунов прямо в море, и эти остовы старых катеров-торпедоловов на осушке...
Непостижимо: она и этот город! Как она могла жить здесь столько лет и даже любить его?
Быть может, душе её эти унылые виды, эта невыразимая мерзость гарнизонного захолустья дают какую-то горькую отраду?! Ведь бывает же и такое. Я и сам не раз испытывал подобное чувство, особенно в Питере, смотришь в окно на глухую стену двора-колодца, на немытые окна черных лестниц, на переполненные распахнутые мусорные короба, на облезлых тощих кошек, на лужи в асфальтовых вмятинах, и в душу входит совершенно особенная - питерская - тоска, и глаз не можешь отвести, потому что преотчаянная тоска перерастает вдруг самое себя, и тебе уже сладко от этой боли, от одиночества, от заброшенности, и ты не хочешь, чтобы эта боль обрывалась...
Но если она любит этот город, так любит, что не оставляет его вот уже десятый год, то и я буду любить его, потому что он - это её наружная оболочка, чуть более внешняя, чем её пальто... Ведь когда любишь человека, то начинаешь любить и все то, что его окружает, чему он радуется, к чему прикасается. Не раз замечал: самые обыденные вещи, побывавшие в её пальцах, вдруг наполняются каким-то прекрасно-таинственным смыслом, становятся особенными... Так и этот Северодар. Он прекрасен уже потому, что она живет в нем. Нет, право, если выглянет солнце, если не моросит дождь или не кружит пурга, городок над гористой гаванью смотрится хоть куда... И то сказать - стариннейший морской порт в русской Лапландии. И назывался он на заре века вовсе не Северодаром, а Александровском-на-Мурмане... Даром же Севера всегда почиталась глубоководная гавань, созданная самой природой меж материком и Большим Екатерининским островом. Гавань-пролив, выводящий кратчайшим путем в открытое море, в Ледовитый океан...
Командир отругал штурманов за то, что те не положили секстанты под плафоны (это нужно, чтобы фосфорентная краска на лимбах успела насытиться светом. Иначе на мостике в кромешной тьме ничего не разглядишь).
Все время по левому борту работал радар какого-то транспорта. Командир забеспокоился: уж не береговая ли это РЛС? Сила сигнала - 2 балла. До Кипра всего сто миль. Вполне вероятно, что это оттуда.
Из сообщений московского радио выловил: США обратились к Англии с просьбой послать свои корабли к побережью Ливана. Лондон дал согласие. Я доложил замкомбрига. Тот удивился - эти сведения пока ещё не проходили по данным морской разведки.
Египет отозвал свое правительство из Сирии под предлогом того, что будто бы дипломатическое представительство было обстреляно в Дамаске.
Для нас все это очень важно, так как любая международная мелочь может повлиять на наш возможный заход в Сирию. Так хочется ступить на берег, да ещё столь экзотический - библейская земля.
Ругали в кают-компании югославов, которые не принимают в угоду американцам наши лодки у себя.
Заодно вспоминали кафедру морской практики в училище, докторов "веревочных наук". Увы, почти все её преподаватели горе-мореходы, командиры погорелых кораблей - кто столкнулся, кто сел на мель... А может, в том и есть резон: пусть передают свой горький опыт молодым.
Холодильник "ЗиЛ" в кают-компании выкрашен обычной лодочной "слоновкой" и потому мало чем отличается от остальных лодочных агрегатов. Но из него веет в этом пекле холодом. Родиной веет...
Она подарила мне японский календарь. Он удобен тем, что по нему можно определять фазы луны. Полнолуние будет 12 июня. В эту ночь мы будем видны на лунной дорожке с максимальной дальности.
Как странно, что впервые я увидел её не где-нибудь, а именно здесь, на подводной лодке, в центральном посту... Был весенний праздник Дня первого солнца с народными гуляниями, ряжеными, Снежной королевой и Старухой Зимой... Нас поставили к городскому причалу принимать экскурсантов. По этому случаю мы только что провели большую приборку в отсеках. Вдруг непривычно восторженный голос старпома грянул по трансляции:
– Внимание, внизу! Освободить место под люком! Королева спускается!
Все, кто был в центральном посту, уставились на зияющий над нашими головами зев широкой стальной горловины, в которую уходил вертикальный трап. Оттуда, из семиметрового колодца, отшлифованного нашими спинами, из шахты входных - рубочных - люков, уходящей, если смотреть в неё снизу, в самое небо, вдруг появились на перекладинках трапа две белые модельные туфельки, затем вылез с тугим шорохом кружевной подол пышного платья, шарф, стягивающий и без того узкую, как рукоять кортика, талию, наконец, выскользнули изящные плечи, с накинутым белым мехом...
Это было чудо. Посреди изощренного железа подводной войны возникла Женщина, светясь, источая улыбки и тонкие ароматы... Она спустилась сюда, где мы должны были принять свою смерть по воле случая ли, судьбы или начальства, - в отсек-бункер, в отсек-эшафот, в отсек-склеп... Она вторглась в наш запретный жутковатый мужской мирок, насыщенный духом смерти...
Мы смотрели на нее...
Так смотрят грешники на сошедшего в ад Ангела.
Так смотрят монахи на искусительницу, заглянувшую в их суровую келью.
Так смотрят моряки на женщину - предвестницу несчастий...
Так смотрят дети на фею, которая пришла к ним на елку.
Она была слишком хороша, чтобы желать её.
Она принадлежала всем и никому.
И тем не менее мы одинаково рьяно лезли ей на глаза, старались что-то сказать, что-то показать, объяснить, удивить... И я тоже старался...
И я смотрел на неё во все глаза, ничуть не надеясь даже на проблеск её внимания.
Нас было слишком много.
Мы были все в одинаковых кителях, в одинаково грязноватых пилотках и с одинаковым восторгом взирали на нее.