Я признаюсь во всём
Шрифт:
— Всеми деньгами мира, — повторил я.
— Вы мне не верите? — вызывающе спросила Сузи.
— Я? — сказал я и посмотрел на всех. — Я вас люблю!
— Мы тоже любим вас! — сказала Вильма.
10
Да, так это начиналось — в эти осенние дни, которые предшествовали премьере. Однажды в среду она пришла ко мне. До этой среды я жил как во сне. Это был короткий сон, он длился три недели, а затем закончился. Но это был прекраснейший сон моей жизни, и если я думаю о том, что было перед этим, вся подлость и вульгарность последних
Я думаю о них ночью, когда я лежу с открытыми глазами, днем, когда сижу за письменным столом, они светят мне из всей грязи, и когда я закрываю глаза, я вижу, как все было, каждую мелочь, каждую улыбку, каждое прикосновение ее руки.
Я никогда не владел ею, но она была мне близка, и я любил ее больше, чем любую другую женщину в моей жизни. Я думаю, она знала это. Мы никогда не говорили об этом, но по ее манере поведения, по тому, как она иногда смотрела на меня и говорила со мной, я мог понять, что она догадывалась, о чем я никогда не говорил из-за того, что времени было слишком мало и смерть следовала за мной по пятам.
Я не знаю, где она сегодня. Но если есть бог на свете, он сделает так, чтобы она была счастлива, — за то счастье, которое она дала мне, прежде чем вокруг меня станет окончательно темно и холодно. Если есть Бог на свете, он вознаградит ее добром за все добро, которое она сделала для меня, не зная об этом.
В течение дня, с девяти до четырех, она была в офисе, и я не мог ее видеть. Но я звонил ей. Из телефона-автомата, тайно и изменяя голос, чтобы меня никто не узнал.
— Пожалуйста, могу я поговорить с госпожой Паризини? — Я казался себе школьником, как будто все еще ходил в колледж и звонил моей подружке Клодетт, ассистентке зубного врача.
— Минутку, — говорил молодой человек в офисе, который отвечал на телефонные звонки. Он был очень подозрителен. Но я не верил, что он что-то замечает. А потом я слышал ее голос, этот детский, немного ломающийся голос с постоянно вопросительной, немного удивленной интонацией:
— Алло?
— Это Франк.
— О, добрый день! — Она не называла меня по фамилии, это было наше безмолвное соглашение, у нас была общая тайна, самая сладкая и самая невинная тайна в мире.
— Я как раз неподалеку и подумал — может, мы могли бы увидеться?
— Да, было бы прекрасно.
— Как всегда? За углом в маленькой кондитерской?
— Да, хорошо.
Все самое главное должен был говорить я, она могла только односложно отвечать: молодой человек следил.
— В четыре?
— Да, хорошо.
— Я рад, Вильма.
— Да, хорошо.
— Всего хорошего.
— Да, хорошо.
В четыре я сидел в маленькой кондитерской за углом, которая была всегда пуста и всегда немного пахла нафталином, в которой были выставлены всегда одни и те же торты и всегда одна и та же кошка проходила по залу — неприступно, величественно, высокомерно. Я сидел там, пил вермут, и при каждом стуке каблучков по брусчатке тихого соседнего переулка вскакивал с места, и при виде каждой женщины, которая проходила мимо выложенных на витрине пирожных, приподнимался в кресле, пока не приходила она, со своей вместительной сумкой на ремне, в которой таскала бесчисленное количество
Иногда Вильма заказывала четыре порции. Это был ее любимый торт. Перед тем как заказать еще одну порцию, она всегда испытывала угрызения совести.
— О, господин Франк, я действительно не знаю, должна ли я съесть еще порцию торта!
— Почему нет, Вильма, вы же его любите!
— Да, но все это стоит ужасно дорого.
— Я могу еще себе это позволить, — говорил я. И она заказывала еще один кусок торта. А я заказывал еще один вермут.
— Я знаю, что не должна этого делать, — начинала она опять.
— Прекратите сейчас же, Вильма!
— Нет, не только из-за денег. Но и из-за фигуры. Как актриса я должна всегда следить за своей фигурой.
— Вы не должны следить за своей фигурой!
— Должна, господин Франк! За последний месяц я прибавила килограмм! Верите?
— Ни за что!
— Да! Это ужасно! Я не знаю, что будет дальше. Мне уже малы мои вещи.
— Смешно.
— Нет, действительно, вы только посмотрите на юбку! — Она приподняла кофточку и крутнулась передо мной. — Вот, пожалуйста! А пуловер? Смотрите!
Она стояла передо мной так близко, что можно было схватить ее, и показывала, насколько мал ей ее пуловер. А я сидел и смотрел на пуловер и на маленькие крепкие груди, которые в двух местах растягивали петли блузки, так, что я мог видеть белое нижнее белье.
— Пожалуйста, вы сами видите!
Милый боже, думал я. Милый боже на небесах!
11
В субботу ей не надо было идти на работу, Лаутербах дал ей выходной. Она сказала мне это в пятницу вечером, когда я отвозил ее домой.
— Я тоже завтра свободен, — сказал я. Я подумал о Иоланте, но она была мне безразлична. — Не могли бы мы провести время вместе?
— Да, вообще-то я хотела… — начала она.
— Что вы хотели?
— У меня передача на радио, — сказала она. Мы стояли у подъезда дома, в котором она жила, опять шел дождь, на ней было пальто, в котором она пришла ко мне в первый раз, и тот же самый платок. От вида этого платка я сходил с ума, при каждом вдохе у меня болело сердце так, как будто хотело разорваться.
— И что?
— Мне еще надо выучить роль.
— Давайте учить вместе.
— Да, но я не знаю…
— Что вы не знаете?
— Я всегда хожу в лес учить роли, — сказала она. — Дома я произвожу слишком много шума. Соседи жалуются, у нас такие тонкие стены.
— Идиоты, — зло сказал я.
Она кивнула:
— Верите, они однажды вызвали полицию.
— Нет!
— Да. Я тогда учила «Вознесение Ханнеле». Сцена, в которой умирает бабушка, знаете? Я допускаю, что учила несколько громко. «Бабушка, — кричала я, — бабушка, не умирай, бабушка, ты не можешь умереть, ты слышишь меня, бабушка?»