Я - сингуляр

Никитин Юрий Александрович

Раздражает только, что я намертво всажен в это тело и сделать уже ничего нельзя. В смысле, поменять, как меняют одежду. Тело, если честно, всего лишь одежда для меня, который живет внутри. Мы просто об этом никогда не задумываемся, занятые какими-нибудь сверхважными идеями вроде секса с женой босса, но правда от этого не перестает быть правдой: мы все живем в этих телах и покинуть не можем, пока те не износятся. А потом просто дохнем.

Впрочем, кое-что я сделал: накачал плечи, добавил бицепсы, а то руки слишком тонкие, как у старика, в

двадцать семь лет еще рано ходить с болтающимися на костях тряпочками. Некоторые даже накачивают и морды: есть упражнения, что подтягивают кверху брови, убирают морщины у глаз, носогубные складки и прочие возрастные дефекты. Это не по мне, слишком сложно. Да и не волнует меня настолько пара морщин на морде, я лучше накачаю грудные мышцы. Это и легче, и заметнее глазу.

Впрочем... меня унижает то, что какой-то там питекантроп или кроманьонец задал конструкцию, в которую я всажен. Только такой череп, такая форма ушей, носа, губ. Поменять хотя бы из принципа...

Звякнул домофон, на экране высветилась морда, которая сперва показалась незнакомой, слишком уж типовая, потом узнал Беляева. Филателисты сбиваются в кучки, собиратели игрушечных паровозиков – в группки, даже фаны футбольных клубов ходят толпами, а мы иногда вспоминаем друг о друге на почве никому ненужности и неприкаянности. Мало ли что думаем о своей нераскрытой значимости, но после работы ничем не заняты...

– Привет, – сказал он радостно, он всегда натужно-радостный, – это я, Шурик!

– Открываю, – сказал я.

Те, кому делать не фига, обычно убивают время в ночных клубах. Там мы и познакомились. Еще с нами был третий, Вадик Тюпавин. А так как все трое неженаты или уже неженаты, общность некой масонской ложи, когда общие цели, стремления и желания, сплотила на некоторое время.

Шурик вошел веселый, шумный, с размаху хлопнул ладонью о ладонь, эхо звучного шлепка прокатилось по прихожей и юркнуло в комнаты.

– Давно у тебя не был, – сообщил он. – Ты что, новые обои наклеил?

– Иди в комнату, – пригласил я. – Кофе хочешь?

Он удивился:

– А у тебя нет ничего крепче?

– Есть виски, – ответил я. – Есть ром.

Он потряс головой:

– Это слишком.

– Есть вино...

– Плесни вина, – попросил он. – Правда, я за рулем...

– Наслышан, – сказал я, – ты какую-то крутую квартиру купил?

– И я наслышан, – ответил он, – только это не я купил, а Тюпавин. Он еще не закончил ремонт, потом загудим, отметим так, что небу жарко будет!

Я пошел на кухню, он топал за мной, но задержался в дверях комнаты, на той стене огромный постер, женщина смотрит внимательно и строго.

– Ух ты, какая... Это хто?

– Не узнал? – спросил я.

– Не, – ответил он в затруднении. – Видел где-то... крутится вот в голове имя. Но не ухвачу никак...

– Я тоже, – сказал я. – Восходящая звезда.

Он постоял, посмотрел, заходя то справа, то слева. Ее серьезные глаза провожали его всюду оценивающим взглядом.

– Да, – сказал он наконец с уважением, – новая формация...

– В смысле?

– Серьезные приходят, – пояснил он. – На смену финтифлюшкам.

– Тогда нам конец, – сказал я. – Я серьезных тоже боюсь.

– С финтифлюшками проще, – согласился он. – Потому те, что поумнее, врубились и теперь косят под финтифлюшек. Как видят, что подходишь, сразу перестают о когерентной функции в трехмерности, а начинают о шмотках...

Я пожал плечами.

– Это что-то новое, а я старомоден.

Он захохотал:

– Старомоден? В смысле, предпочитаешь раком?.. Анатоль Франс утверждает, что это самая древняя поза. Верно?

– Ну, археологи говорят...

Он хохотнул снова:

– Да это и без археологов ясно. И понятно, почему Анатоль Франс предпочитает только ее, ха-ха!

Я покосился на открытый балкон. В это время на соседнем часто торчит Катька, малолетняя дочь соседей. Я с ними в хороших отношениях, меня считают приличным молодым человеком, а у приличных по дефолту и друзья должны быть приличными.

– Держи, – сказал я, вручая бокал. – Красного или белого?

– Красного.

– А тебе можно?

– В каком смысле?

– Ты ж на новой иномарке приехал?

Я налил, он захохотал, наблюдая за красной струей, что с легким шипением, пузырясь, заполняет бокал.

– Ну ты чудак! Сейчас у всякого в кармане таблетки. Есть еще спреи. Сколько ни выпил, а пшикни в рот – никакого запаха! В любой аптеке.

– А анализ крови?

– С чего его станут делать? – удивился он. – Это если собью кого.

– А не собьешь? – спросил я.

Он отмахнулся.

– Нельзя же всю жизнь беречься! Жизнь одна, надо прожечь, а не продымить.

Я налил, ногой толкнув створку двери на балкон, Шурик по-гусарски лихо выпил, от второй все же отказался, лихость лихостью, но не переборщить, посмотрел на часы:

– Ого, через часик в клубе начнется настоящее веселье... Прибудет сама Аня Межелайтис!

– Да, – сказал я, – если сама...

– Сама, сама, – заверил он. – Знаешь, сколько ей платят?

– За что?

– За такие вечеринки? Только за то, чтобы появлялась!

– Не знаю.

– И я не знаю, – признался он. – Но говорят, с ума сойти, сколько платят.

– Наверное, много, – согласился я.

Он посмотрел на дверь ванной.

– Не против, если приму душ? День был жаркий.

– Валяй, – сказал я. – Шампунь, гель для душа там на полке.

Дверь за ним прикрылась, мы ж пока с нормальной ориентацией, хотя замок не щелкнул, я услышал шум льющейся воды, а пальцы мои, подрагивающие в нетерпении, словно наркоманьи, уже срывали пленку с длинного бумажного рулона.

Карта Марса развернулась во всей страшной красе: мертвые красные пески, камни и валуны странной формы, на Земле таких нет, над странно близким горизонтом – жутковатое небо с тусклыми звездами, хотя это день, марсианский день...