Я твой ужас и страх
Шрифт:
Бугимен замолчал, как будто впервые задумался, что случится после его победы, хмурился, растирая виски.
— Человечество перешло на ту стадию, когда оно боится самоуничтожения, а не апокалипсиса от высших сил, — продолжала Валерия. — И оно способно само себе устроить апокалипсис. Ты мог властвовать умами во время чумы или во время неурожая. А теперь… — Она горько усмехнулась. — Люди боятся людей. Достаточно слегка подтолкнуть их страхи кошмарами — они уничтожат друг друга. Но кто же тогда будет поклоняться тебе? Не ты ли перестанешь существовать, когда не найдется больше никого, кто будет бояться?
— Ты подала неплохую идею. Они разрушат мир, а я буду править горсткой выживших, — ухмыльнулся Бугимен, точно зацепился за новую нить размышлений и коварных планов.
— «Да уж»! — всплеснула руками Валерия, почти смеясь: — Радиоактивными новыми варварами, которые обречены на вымирание. Что ж… Тебя хватит еще лет на сто-двести. Потом… вы все исчезнете, — она спокойно вздохнула. — Мне-то уже окажется все равно, в этом районе убежищ нет, метро неглубокое. Нас сметет быстро.
Она давно медитировала о конце всего сущего, о том, что все имеет свое завершение. А дальше — либо делается пеплом, либо покоится в земле. И нет возврата, не стоит оно того, чтобы мотать пленку еще тысячи жизней. Что за гранью — неведомо. Если еще большие страдания, то и вовсе не ясен смысл.
— Раз такая умная, что же не дала Песочнику меня уничтожить окончательно? — язвительно обратился Бугимен.
— Ты этого хотел? — не отставала девушка.
— Конечно, нет.
— Если мир отдать только Песочнику… — она жестоко бросила: — То мы станем стадом тупых идиотов, которые в реальности жрут свою планету, лишь стремясь в счастливые сны, как в «Матрице». О, сколько будет чудесных намерений! Сколько великих начинаний в сладких иллюзиях. Но ничего из этого не может считаться настоящими действиями. Нет уж, вы оба нужны миру, Страх и Радость, как день и ночь, как два полюса мотивации.
— Оба… Нет, это бред! — скривил мину отвращения Бугимен.
Однако в это время Песочник снова подлетел к окну, засветился, проникая беспрепятственно через стекло. Король Кошмаров непроизвольно отбросил от себя Валерию, точно испугавшись, что Хранитель Добрых Снов способен и ей причинить боль.
Черная магия пронеслась темной стрелой, ударяя в непроницаемый щит, растворяясь в искрящемся золотом песке.
Валерия поднялась с пола, потерев ушибленную руку, и поняла, что в ее комнате разгорается самая настоящая битва, поединок, бессмысленный и бесконечный, как смена дня и ночи. Девушка проворно вскочила и встала между ними, бессильно всхлипнув:
— Убивайте… Оба… если такие умные. Разрывайте надвое.
С одной стороны, глядя на Песочника, она видела счастливую семью, все, что так пленяло ее в добрых снах, все, что тянуло за ошметки реальности. Может, ее желание умереть таилось как раз в этих снах, казалось, что сладкая иллюзия ждет ее там, за гранью подоконника. Где-то там, в другой стране грез. Мама улыбалась, папа смеялся. Все то светлое, что она запомнила из детства, все, что украли годы. Или взросление и понимание истинной сути вещей.
Она оборачивалась на Короля Кошмаров и созерцала картину реальности, те негативные исходы, которые она сулила. И печальная картина требовала осмысления, необходимости действовать. Зато иллюзии манили и успокаивали, но стоило лишь вспомнить, что на самом деле — и сердце пронзала невыразимая боль. Страх отрезвлял.
— Уходи, — ласково обратилась она к Песочнику, он вопросительно склонил голову набок, удивленно округлив большие добрые глаза. — Иди к тем, кому ты нужнее. Не мучай меня.
Сердиться по-настоящему на этого забавного круглого человечка не получалось, он ведь честно и с самоотдачей делал свою работу. Кто же виноват, что люди порой оказываются хуже всех злых духов?
Показалось, что по мягкой выпуклой щеке Песочника скатилась золотая слеза, по ней, по душе, которая боялась добрых снов. Но он послушался и покинул комнату, улетев, озаряя собой сумерки. Светлячок во мраке человеческого равнодушия.
— Что ты делаешь? Ты же сознательно обрекаешь себя на кошмары! — Бугимен застыл в полном изумлении. Немая сцена посреди вьющегося темного песка, едва мерцавшего.
— А и пусть. Ты хотя бы не обманываешь, — улыбнулась Валерия, пошатываясь от усталости. — Мы боимся не кошмаров, а того, что они предвещают, негативные исходы событий или нашу неуверенность в чем-то. Добрые сны порой могут сделать куда больнее…
— Песочник и Хранители на этот счет другого мнения, — недоверчиво нахмурился Бугимен.
— Да, пожалуй. Наверное, все это неправильно… — говорила Валерия, едва не теряя сознания от пережитого, но слова сами складывались в резкие фразы: — Все мы — короли на куске шлака. Пока не обрушивается что-то по-настоящему жуткое. Пусть добрые сны видят те, кто завтра уже не проснется. Им нужнее. А нам еще грызть эту жизнь, еще зубами впиваться в свое право на существование.
— Утро, — отстраненно констатировал Бугимен, не глядя на Валерию.
— Утро, — кивнула она. Ее пронизывал мелкий озноб, глаза слипались, но адреналин не позволил бы заснуть.
— Не думай, что все закончено! — с угрозой растворился Король Кошмаров, впрочем, уже почти не испугал.
Оставалось ждать наступления следующей ночи. Но Валерия сама выбрала такой путь, нелегкий и испещренный терниями, зато теперь она ощущала непередаваемую тягу к жизни.
4. План побега
Бледно-лиловое небо клубилось снежными вихрями. Зима завладела правами на бесконечность хандры, выставляла счет редким минутам радости. Вместе с ней приходили неверные мысли, на душе селились слякоть и неспокойная канитель дум. Круг сансары продолжал вращаться — дом, работа, скандалы, сон.
Накануне отец и мать переругались из-за комнатных фиалок. Отец решил, что цветочный горшок пуст, не заметив ростков, и выбросил. Или что-то в этом роде. Сущая мелочь, которая переросла в ураган. Валерия даже не вникала, она лишь погромче подкрутила музыку, не надеясь заснуть ночью под аккомпанемент выяснения отношений. А раньше-то она всегда вылетала из комнаты, вставала между ними: «Мама, папа, не ссоритесь. Это же ерунда! Все можно решить».
Да, все. Если есть любовь, то все можно решить, все простить, а если ее нет, то малейшее неверное движение влечет взаимные подколки, недоверие, распри. Раньше дочь вмешивалась, в итоге еще и виноватой оказывалась. На нее то мать обижалась, углядев пособничество мужу, то отец, который бормотал, будто женщины в его доме сговорились. И никто не слышал ее, списывая все печали на подростковую депрессию. «Это проходит с возрастом, не нуди», — отмахивался то один, то другой, а уж посмей она лет в двенадцать рассказать о черном человеке, который неизменно мерещился в коридоре в самый глухой час ночи, нагоняя ужас, так и вовсе подняли бы на смех или пригрозили повести к психиатру.