Я выбираю солнце
Шрифт:
– Через месяц приедет твой Андрюша, каникулы начнутся и приедет.
– Сколько дней ещё?
– Тридцать, – ответил папа и звонко приложился к Златкиному носику. Она вздохнула обречённо, крепко обняла его и сказала: – До-олго. Порисуем пока?
– Конечно, Солнышко.
Рисовать она обожала. Фломастерами, красками, мелками, всем, что попадало под руку. Гуляла с бабой Раей и в хорошую погоду непременно оставляла на парковых дорожках нехитрую детскую картинку – солнышко, ёлочки, облака, о которых так хотелось пошептаться с Андрюшей. В Москве они другие: налитые тяжестью, плывут еле-еле, порой зависают над головой, даже страшно становится – вот-вот упадут. Дома, набегавшись вволю, затихала, замирала над альбомом. Рука у неё оказалась стремительной, лёгкой, уже в первых рисунках просматривались точно подмеченные детали – папа богатырь, косая сажень в плечах, вроде бы и улыбается, но грусть-тоска угадывается в углом вычерченных бровях, в чуть заметных штрихах заломов у носа. Мама же, хоть и плохо её помнила, пляшущий мотылёк с лицом лукавого ангела и длинными светлыми волосами, разметавшимися от ветра. На ней обязательно корона и летящая синяя юбка, одна нога у мамы согнута в колене и отведена в сторону, как фокстрот танцует. А между мамой и папой Злата и, конечно, Андрюша. Все держатся за руки.
Папа часами просиживал с дочерью, затачивал карандаши, собирая кудрявую цветную стружку в газетный кулёчек, увлечённо смешивал акварельные краски, менял воду в стаканчике. Смотрел, как Злата, положив кончик языка на нижнюю губу, старательно вырисовывает первые шедевры.
– Ты мой Тициан, – как-то сказал он, целуя в макушку. – И по таланту и по цвету.
– Синий? Белый? – она попробовала угадать, с ходу выпалив любимые цвета. Оторвалась на время от раскрашивания домика. Он притаился под навесом высоких деревьев с огромными диковинными листьями, рядом девочка с огненной шапкой волос и мальчик, ему успела только голову нарисовать.
– Нет, – улыбнулся папа. – Рыжий, идём, покажу что-то.
И за руку повёл в удивительную страну, завораживающую вселенную с несметными сокровищами большого искусства. Первое знакомство с ним состоялось через серию альбомов «Мастера мировой живописи» издательства «Аврора». Изумлённая Злата не сводила глаз с глянцевых картинок, впала в неподвижное состояние, сидя на коленках у папы. Широко раскрытыми, почти немигающими глазами, впитывала, втягивала в себя линии, тона, мазки, наложенные уверенной рукой. Блики, перебегающие по листам то вверх, то вниз, оживляли лица, руки, тела, высвечивая все оттенки кожи, под которой так явственно пульсировала настоящая, живая кровь.
– Она нарисованная? – прошептала Злата, и недоверчиво провела ладошкой по женскому лицу. Очаровательно-розовый, свитый из невидимых солнечных лучей, невесомый портрет лукавого ангела с Андрюшиными глазами.
– Да, Солнышко. Это работа французского художника Ренуара, портрет актрисы Жанны Самари.
– Не-ет! Это ма-ама!
Папа смешался, а Злата соскользнула с его колен и помчалась в свою комнату, схватила альбом и бегом назад.
– Смотри, смотри!
Как детский мозг зафиксировал и сохранил столь точные воспоминания, а потом и выразил их через рисунок ни дочь, ни отец так и не смогли понять за всю жизнь. Но это, действительно, оказалась мама, только волосы не белые, а рыжие, как у Златы. Совсем скоро она встретилась с ней. Не с мамой, с картиной.
Папа после работы должен был заехать на Курский вокзал и забрать с электрички Бабаню с Андрюшей. Злата весь день суетилась, готовилась, примеряла наряды, задёргала бабу Раю.
– Смотри, красиво? – в который раз спросила она, поддерживая двумя руками подол розового сатинового платьица с яркими клубничками. Покружилась вокруг себя и застыла в ожидании похвалы.
– Да красиво-то красиво, только холодно уже, оденься потеплей. Иди, заплету, что ж ты у меня распустёха такая.
– Потом!
И вновь бежала переодеваться, ворохом сбрасывала с себя одёжку на кровать. В итоге остановилась на плиссированной красной юбочке и розовой водолазке. Причёску сама себе мастерила, всё хотела как на мамином портрете Ренуара. И так и эдак пробовала, сопела, пыхтела, но тяжёлые волосы норовили рассыпаться и свободно раскинуться по плечам. Измучилась, пришлось просить помощи. С альбомом под мышкой отправилась на кухню.
– Так мне сделай, – сказала бабе Рае, подсовывая ей картинку с портретом Жанны Самари и зажатые в кулачок шпильки и невидимки.
Та улыбнулась понимающе и принялась за работу. Втыкала шпильки Злате в голову и озабоченно спрашивала:
– Не больно?
– Не-ет, – врала она, щурясь от болезненного поскрёбывания. Ради такой красоты для Андрюши вытерпеть могла что угодно, скальп сдирай, не пикнет.
– Не носись теперь, не ровён час, развалится всё. Модница-огородница!
Медленно, царственно, Злата продефилировала в прихожую с альбомом в руках, покрутилась у зеркала – ух ты! Смотрела то на себя, то на картину, сравнивала, оценивала, что-то жеманно подправила возле ушка. Полностью довольная собой, пошла в подарок Андрюше рисовать его портрет. Сосредоточенно смешивала краски, отжимала кисточку, две синие точечки оживили лицо на белой бумаге. Скорей, скорей показать бабе Рае, совсем настоящий получился!
В такие важные моменты, как часто бывает, вдруг что-то идёт не так. То ли чрезмерная суетность в этот день сыграла роль, то ли неуёмное желание художника побыстрее донести до благодарной публики не просохший шедевр. Соскакивая со стула, она зацепила развёрнутым альбомом стаканчик с водой. Дзынь! Он опрокинулся на бок и серая муть плеснулась со стола на юбочку, водолазку, белые колготы. Только и успела спасти свой рисунок, задрав альбом повыше. Хоть плачь, весь тщательно продуманный наряд коту под хвост.
На шум прибежала баба Рая и застала подопечную в грязно-бурых разводах, с высоко поднятыми руками и распухшими от близких слёз глазами.
– Ничего, ничего, быстренько подотру и переоденемся, – подбадривала баба Рая.
Злата изо всей силы сжимала губы, старалась не расплакаться, когда её взрослая красивая причёска застряла в узком горлышке водолазки. Она вообще-то такую одежду и не любила. Снимаешь её, а уши всегда прищемленные, нос задирается кверху, волосы тянутся вслед и неизменно процесс сопровождается писклявым – ай-я-яй! Но уж больно хотелось походить на портрет Ренуара.
Кое-как пропихнули голову вместе с растрепанной причёской. Переодеться Злата успела, а на волосы дверной звонок времени не оставил. Так и предстала она перед Андрюшей – хмурая, нахохлившаяся, взлохмаченная.
– Чтой-то как не родные? – спросила Бабаня. – Ни здрасьте, ни обняться. Позабыли друг дружку?
Папа стоял у входной двери, старательно сдерживал улыбку и подтолкнул растерявшегося Андрюшу. Почему-то он был другой – молчаливый, застенчивый, словно боялся и Москвы, и папы, и Златы.