Ядгар
Шрифт:
Не змеиным ли коварством заворожила она меня, вскружила голову? И мы пошли в загс. Спустя полчаса мы отчаянно бранились в тесной комнатке «Отдела регистрации», невероятно оскорбляя друг друга. Мы подняли страшный шум. Она меня называла спекулянтом, а я ее — негодницей и распутницей.
Нас останавливали, уговаривали, пробовали мирить, но я не соглашался, а молодая женщина по-прежнему осыпала меня грубой бранью. Потеряв терпение, сотрудники загса решили поскорее закончить все формальности, лишь бы избавиться от
Взяли у меня паспорт и начали заполнять бракоразводные бланки. Вот уже и марки наклеили и копии сняли, одну дали мне, другую ей.
Уплачивая деньги, я во всеуслышание вздохнул:
— Слава аллаху. Избавился я от невыносимой жизни. Больше никогда не женюсь…
Молодая женщина спокойно взяла справку.
— Ух! Наконец-то! Я свободна! — вырвалось у нее. — Лучше могила, чем такой муж!
Все поглядывали на нас с презрительным сожалением. Отвернувшись друг от друга, мы направились к выходу.
На улице молодая женщина подошла ко мне.
— Спасибо! Вы оказались куда хитрее, чем я думала. Но мы не все сделали, осталась еще самая малость. Если не трудно, подождите меня минут десять. Я сейчас приду. Сложное дело нужно сделать понадежней. Да, в самом деле, дайте-ка мне паспорт и справку. Все равно они вам не нужны.
— Берите, но поскорее возвращайтесь.
Женщина уехала па трамвае. Я ждал ее. Действительно, она вернулась, и даже скорее, чем обещала. Паранджа у нее оттопыривалась, словно она держала под ней узел.
— Пошли в загс, закончим все, — сказала она.
И вот мы опять у бракоразводного стола. Женщина извлекла из-под паранджи свою ношу. У меня глаза чуть не выскочили, когда я увидел спеленутого ребенка с соской во рту.
С недоумением я посмотрел на мою «разведенную жену». Обратившись к регистратору, она с мрачным видом возбужденно закричала:
— Вот! Раз он развелся, пускай забирает ребенка! Не стану я губить свою молодость, маяться с младенцем: нужно ему, так сам пускай ухаживает. Такое собачье отродье не стоит и малой жертвы.
Решительно она сунула мне в руки малютку и, резко повернувшись, исчезла за дверью.
Стоя с ребенком на руках, я растерянно озирался. Что делать? Сказать, что она мне не жена и что я даже не знаю, мальчик или девочка у меня в руках, — мне самому придется плохо: привлекут к уголовной ответственности. Я чувствовал себя совершенно беспомощным и, почти плача, бормотал:
— Как же мне быть? Куда я его отнесу? — Но тут сам испугался своих слов. На меня все смотрели с нескрываемым отвращением. Одна из сотрудниц колко заметила:
— Испортил жизнь молодой женщине, ну и терпи, дурачина. Твой грех…
А другая успокаивала:
— Не расстраивайтесь. По закону грудные дети должны оставаться у матери. Пусть ваша жена чуточку остынет! Все равно материнская любовь скажется. Сама заберет от вас ребенка.
Совершенно подавленный, я поплелся из загса, чувствуя, что у меня подгибаются ноги.
Беспомощный, с ребёнком на руках, я бродил из конца в конец по многолюдной улице. Изредка я поглядывал на малыша и поправлял пеленку, чтоб она не закрывала ему лица и не мешала свободно дышать. Соска выпала изо рта малютки. Слышалось его легкое дыхание, иногда он забавно чмокал во сне. Вот он раскрыл свои глазки, похожие на черные бусинки. Зрачки беспокойно забегали, беленькое нежное личико начало кривиться, морщиться в гримасу. Ребенок заплакал. Наверно, он проголодался.
Что делать? Не носить же голодного малютку по улице, пока он вырастет и найдет своих родителей! Плач ребенка вернул мне самообладание.
Ведь ребенок-то не виноват!
Прижимая к груди младенца, я решительно сел в трамвай и поехал домой.
Ребенок вел себя крайне беспокойно. Он отчаянно кричал.
Один из пассажиров заметил:
— Дайте ребенка матери, братец, пускай чуточку покормит.
— Здесь нет его матери, — ответил я.
Вмешался другой:
— Как это неразумно — оставлять мать дома и разъезжать по улицам с грудным ребенком.
— Мать больна. Я ездил взвешивать ребенка, — солгал я.
Редко где бывают такие рассудительные люди, как в трамвае. Одни сочли меня глупцом, другие видели, что мне трудно возиться с младенцем, и жалели меня. Мой сосед в раздражении встал с места и ушел. Между двумя пассажирами разгорелся спор. Один говорил: «Ребенку полезно плакать, глаза будут черными», а другой возражал: «Нет, плакать вредно, если много плакать — на глазу будет бельмо». Когда дело уже дошло до перебранки, пришлось сойти с трамвая…
Наконец я добрался до дома и робко вошел во двор. На веревке, протянутой между кухней и террасой, сохло белье. Старушка-мать, присев на корточки, стирала что-то в тазу. Увидев в калитке меня с ребенком па руках, она подумала, что я привел какую-нибудь из своих взрослых сестер.
— А, опять привел гостью? — добродушно заворчала она. — Кто же идет? Саври? Рахбар? Или детишек брата ведешь? Вот уж божье наказание! Любишь ты гостей! Можно было бы поменьше носиться с ними. Опять я не кончу стирки…
Ребенок у меня на руках снова расплакался. Мать, продолжая стирать, попыталась утешить маленького:
— Ну, миленький! Ну, малюсенький! Ну, мой внучо-ночек! Не плачь, не плачь! Вот сейчас твоя бабушка вытрет руки, хорошенький мой, возьмет тебя.
Старушка стряхнула с рук мыльную пену, поднялась и взяла у меня младенца. Я растерянно молчал.
— Что это ты, сынок, туча тучей? — принялась допрашивать мать.
Я не отвечал.
Матушка вырастила на своем веку целый десяток детей. Иногда она говорила: