Ян
Шрифт:
Молчание.
— Тебе двадцать шесть лет, и ты живешь в квартире двоюродной бабушки молоденькой девушки, имени которой ты еще ни разу не произнес.
Он сказал это абсолютно бесцветным голосом, без всякого выражения. На слух это прозвучало убийственно.
Я ничего не ответил.
— Молоденькой безымянной девушки с четкой позицией относительно чистоты двора и оставленных у лестницы детских колясок.
Ну да… Мы говорим об одной и той же…
В его словах не было ни иронии, ни агрессии.
Он просто это сказал. Я потянулся за своим бокалом, потому что у меня внезапно пересохло в горле.
— Ян?
— Да.
— Как ее зовут, твою подругу?
— Мелани.
— Мелани… Добро пожаловать, Мелани, — пробормотал он, обращаясь к некоему фантому, блуждающему между мойкой и плитой. — И кстати, раз уж вы здесь, должен вам сказать, вечно спешащая мадемуазель, что все эти истории с мусорными бачками или плохо сложенным поливочным шлангом вовсе не так страшны. И даже коляски и самокаты, брошенные около лестницы, тоже совсем не страшны… Вы слышите меня, Мелани? И вместо того, чтобы по два раза в неделю звонить управляющему, заставляя его тратить время на эти никому не интересные досадные пустяки, лучше приходите к нам в гости — посидим, выпьем.
Он поднял в полумраке свой бокал и добавил:
— Потому что, знаете… Мелани, мы ведь все умрем, все… Мы все однажды умрем…
Я закрыл глаза.
Мы слишком много выпили. К тому же, мне не нужно было все это выслушивать. Мне не хотелось слушать гадости о Мелани, я и так все знал. Мне не хотелось видеть, как Исаак спускается с пьедестала, мне он нравился.
Я опустил голову.
— Ян, почему ты позволяешь мне плохо отзываться о той, с кем живешь, и даже не пытаешься встать на ее защиту? В конце концов я всего лишь старый дурак. Почему ты мне не врежешь?
Я молчал. Мне не нравилось направление, которое принял наш разговор. Мне не хотелось обсуждать свою личную жизнь после всего того прекрасного, о чем мы только что говорили, не хотелось говорить о себе, не хотелось слышать об «управляющем» и «мусорных бачках» из уст того, кто так вдохновлял меня до сих пор. Чтобы выйти из этого неловкого положения, я решил тоже высказаться с оскорбительной прямотой:
— По доброте душевной.
Молчание.
Не знаю, о чем думал он, я же изо всех сил старался вернуться мыслями в здесь и сейчас, поровну деля остатки вина по нашим бокалам. Спасибо он не сказал. Я даже не уверен, что он вообще это заметил.
Я уже не был так счастлив. Мне хотелось курить. Хотелось открыть окно и впустить внутрь холодный воздух, чтобы немного нас взбодрить. Но и на это я не решался. Поэтому я просто пил.
Я больше не смотрел на него. Я смотрел на свечи. Играл с воском, как в детстве. Ждал пока он застынет на кончике пальца и проводил им по верхней губе, по углублению в центре… Та же теплота, тот же запах, та же мягкость, что и раньше.
Исаак разглядывал собственные руки, сложенные на столе.
Все-таки пора было уходить. На моего соседа вино действовало удручающе, да и я уже пресытился. Слишком много эмоций за один вечер. Я мысленно собирался в путь: голова, руки, ноги, ключи, пиджак, лестница, кровать, кома, как вдруг на мою голову, как нож гильотины, обрушилась его спокойная фраза:
— По доброте душевной можно загубить всю свою жизнь.
Он поймал мой взгляд, и некоторое время мы пристально смотрели друг другу в глаза. Я строил из себя жертву, а он палача, но конечно же, я при этом выглядел более злобным. Почему он мне это сказал?
— Почему вы мне это сказали?
— Из-за додо.
О’кей. Он был пьян в стельку.
— Что, простите?
— Додо. Знаешь, такие большие птицы с крючковатыми клювами, жившие на Маврикии, пока наши предки всех их не истребили…
Так, ладно. Теперь у нас в программе краткий выпуск «Мира дикой природы».
Он продолжал:
— Ведь не было никаких оснований для того, чтоб эти крылатые создания нас покинули. Их мясо оказалось невкусным, пение и оперение не представляли ни малейшего интереса, да и выглядели они настолько уродливо, что не пришлись по вкусу ни одному королевскому двору Европы. И все же они исчезли. Все до одного… Они жили там испокон веков, и всего за каких-нибудь шестьдесят лет люди… человеческий прогресс окончательно стер их с лица земли. И ты знаешь почему, мой маленький Ян?
Я отрицательно покачал головой.
— По трем пустяковым причинам. Во-первых, по доброте душевной они были не пугливы и легко подходили к людям. Во-вторых, они не умели летать, их маленькие смешные крылышки были совершенно никчемны. И в-третьих, потому что они не защищали свои гнезда, бросая яйца и малышей на произвол судьбы. Вот так: три маленьких промаха и их больше нет. Не осталось ни одного.
Ну что ж… уф… как бы это сказать? История истребления маврикийских дронтов, изложенная мне во втором часу ночи моим карманным оракулом, признаюсь, была чем-то, чего я вовсе не ожидал.
Он пододвинул свой табурет к столу и наклонился ко мне.
— Ян?
— Гм…
— Не позволяй им тебя уничтожить.
— Что простите?
— Защищайся. Защищай свое гнездо.
«Какое еще гнездо? — я молча скрипнул зубами, — уж не те ли 80 кв. м, двоюродной бабушки Берто двумя этажами ниже?»
Должно быть, я рассмеялся вслух, потому что он ответил:
— Естественно, я говорю тебе не о квартире тетушки Урсулы.
Молчание.
— А о чем же вы мне говорите, Исаак?
— О тебе. Твое гнездо это ты сам. То, кем ты являешься. И именно это нужно защищать. Если ты сам этим не займешься, кто это сделает за тебя?
Я все равно не понимал, что он имеет в виду, поэтому он принялся разжевывать свою мысль более доходчиво, давая мне еще одну попытку:
— Ты прекрасен, Ян. Ты очень хорош. И речь идет не о твоей молодости, шевелюре или огромных светлых глазах, речь о том тесте, из которого ты слеплен. Ты знаешь, распознавать прекрасное — это моя профессия. Распознавать и оценивать. И на сегодняшний день я уже не бегаю по аукционным залам, сегодня уже мне звонят из разных стран мира и благоговейно выслушивают мой вердикт. Не то чтобы я такой ушлый, просто я знаю. Знаю истинную ценность всего.