Яшмовая трость
Шрифт:
— Ну как, дорогой мой? Вопрос завтрашнего дня?
Поль де Лери, разворачивая салфетку, ответил просто:
— Могу вам сказать только то, что сегодня еще ничего не произойдет.
В течение всего обеда разговор шел, конечно, о предстоящей войне. Роброн — натура страстная. Это доказывает его скульптура. Что-то героическое и грубое чувствуется в его могучем и крепком искусстве. Только любя силу и борьбу, мог он создать столько мощных торсов и узловатых мускулатур. Мысль о войне его не пугает; наоборот, она его воспламеняет, пробуждая в нем старые боевые инстинкты. Если придется драться, он рассчитывает, несмотря на свои пятьдесят лет, найти применение своим силам: уж он-то не будет стоять в стороне, заложив руки в карманы! Сын его Жак вполне с ним согласен.
Таковы же чувства Луи Нерака и Шарля Серлана; что касается Антуана Фробена, то военная слава представляется ему выше всякой другой. Антуан Фробен недурно говорит и не лишен некоторого красноречия. Роброн делает широкие жесты и словно мысленно лепит «Марсельезу» Рюда. Между тем Поль де Лери слушает молча. Внезапно Роброн обращается к нему:
— Что же вы ничего не скажете, Лери? Сознайтесь, что война прекрасная вещь!
Наступило молчание, и мы все посмотрели на командира эскадрона де Лери. Он медленно потянул свой длинный ус, помолчал с минуту и затем сказал:
— Ах, мой милый Роброн, война — вещь необходимая и ужасная, и она показала мне себя такой раньше, чем мне пришлось изведать ее жестокую действительность. Я был тогда совсем молодым подпоручиком и только и бредил что ранами и шишками. Если бы я был «правительством», поверьте, армия не часто у меня отдыхала бы, и, когда я командовал на маневрах моим взводом, мне хотелось видеть перед собой нечто иное, нежели красные и белые «нашивки»! В одну из таких невинных атак я был сброшен лошадью на землю. Меня подняли с трещиной в черепе. Результатом этого был продолжительный отпуск для поправки, которым я воспользовался, чтобы проехаться по Средиземному морю на яхте моего друга, Гектора Лаузеля.
Не стану вам описывать подробностей нашего плавания. Мы посетили Грецию, Архипелаг, и, прежде чем направиться в Константинополь, который был нашим конечным пунктом — ибо оттуда я должен был Восточным экспрессом вернуться в свой гарнизон, — мы высадились в маленьком турецком порту, Мудании. Из Мудании можно проехать железной дорогой до Бруссы. Этот небольшой крюк заслуживал труда. Стоит посмотреть на Гробницы султанов, на октагональный «тюрбэ» Магомета I и изумительную Зеленую мечеть, где среди прекраснейших персидских фаянсов журчит в мраморном бассейне несравненный по свежести и таинственности фонтан...
Поль де Лери остановился на минуту, затем продолжал:
— Даю вам слово, Брусса стоила того, чтобы туда заехать. Зеленая мечеть привела меня в восхищение, но так как столовая гостиницы «Франция» выглядела сумрачно, мы велели подать нам кофе в саду. В тени платана мы тянули из крошечных чашечек черный напиток, когда заметили старого оборванного турка, который стоял невдалеке от нас, прислонясь к стене гостиницы, на солнцепеке. Перед ним, у ног его, в корзине лежали мундштуки, обточенные деревянные трубочки. Гектор Луазель знаком подозвал торговца. Он протягивал нам один за другим предметы, которые мы указывали. Он присел на корточки перед своей корзиной и, когда переставал шарить в ней, подымал к нам свою голову. Несмотря на свои лохмотья, он не был уродлив, этот продавец трубочек. У него было правильное лицо, обрамленное длинной седой бородой, вид кроткий и полный достоинства; но в глазах его видна была необыкновенная печаль и минутами мелькало выражение несказанного отчаяния. Я никогда не встречал подобного взгляда! Когда мы окончили с покупками, старик завернул в тряпку серебряные монетки, которые мы ему дали, и продолжал стоять перед нами, погруженный в такую задумчивость, что слуге, принесшему нам новые чашки кофе, пришлось несколько раз дернуть его за лохмотья, чтобы
Лери стряхнул пепел своей сигары и добавил:
— Я тогда понял взгляд бедных глаз и почувствовал, что война, хотя она вещь необходимая, есть в то же время вещь ужасная, потому что после нее остаются тысячи таких взглядов. И часто, когда марокканские пули осыпали наши ряды, мне вспоминался мой старый турок из Бруссы, как и сейчас, в эти тревожные дни, передо мной все время стоит его трагический образ...
Лери замолчал. Роброн, опустив голову, стучал своими большими мохнатыми и гибкими пальцами по скатерти. Жак, Нерак, Серлан и Фробен ничего не говорили. В глубине пустынной залы цыгане заиграли страстный и извилистый вальс.
СПАСШИЙСЯ
На прошлой неделе я обедал с несколькими друзьями у Жака де Беркура. Прелестью этого собрания не столько был богато и тонко сервированный стол, сколько присутствие Гюга Лансне, знаменитого рассказчика, вызывавшего наше горячее восхищение. Жак де Беркур давно хотел познакомиться с Лансне, и мы оба, Рауль де Ларсэ и я, до такой степени разделяли его желание, что слегка завидовали Луи Дюрфору, лично знавшему писателя. Не раз уже Дюрфор обещал Жаку де Беркуру познакомить его с Лансне, но для этого до сих пор не представлялось подходящего повода. Поэтому для нашей маленькой компании было важным событием, что Лансне принял, благодаря посредничеству Дюрфора, приглашение на этот обед.
Лансне, большой любитель восточного искусства, выразил Дюрфору желание посмотреть на вазы, привезенные Жаком де Беркуром из его недавней поездки в Китай. Это были результаты раскопок, вещи исключительной редкости, каких еще не появлялось в продаже и не было ни у одного из парижских коллекционеров. Дюрфор воспользовался случаем, и было назначено свидание, на которое Жак де Беркур великодушно пригласил Ларсэ и меня.
Итак, мы собрались в гостиной Жака де Беркура, когда вошел Лансне, сопровождаемый Дюрфором, и я должен сказать, что при виде его мы испытали редкое удовлетворение. Лансне был в точности таким, каким мы его представляли себе по его портретам и книгам. Он большого роста и прочно сложен. Его правильное лицо с крупными и четкими чертами озаряется живыми глазами. Взгляд прямой и открытый. С его спокойным и размеренным голосом, с его скупыми жестами, Лансне производит впечатление ясности ума и проницательности. Это один из людей, в совершенстве владеющих собою и до конца видящих других. Таковы же свойства его таланта. Вы их найдете в его изумительных рассказах, таких крепких по фактуре, полных такой острой наблюдательности, такого правдивого реализма...
Это чувство реальности определяет его особенное место в литературе наших дней. Искусство Лансне составляет в ней исключение. Он не разделяет ни любви своих современников к сложности, ни их чувствительности и любопытства. Он довольствуется беспристрастным изображением людей и вещей. Это поистине автор своих произведений. Его разговор также отражает это соответствие. Содержательные и точные, слова его всегда обнаруживают истинное и полное знание затронутого предмета. Оно исключает парадокс и фантазию.
Несмотря на это, обед прошел очень весело. Лансне создал вокруг себя атмосферу сердечности. Таким образом, между нами уже установилось сближение, когда, встав от стола, мы перешли в курительную, чтобы посмотреть на знаменитые китайские вазы Беркура. Лансне выразил свой восторг перед ними, он закурил сигару и сел в кресло возле лакового столика, когда вдруг, стряхивая пепел в пепельницу, уронил на пол какой-то лежавший рядом предмет. Он наклонился, чтобы поднять его. Это была трубка для опиума из сабурового дерева, купленная Беркуром в Китае. Лансне положил ее на столик с жестом отвращения, который Беркур заметил, так как, смеясь, сказал Лансне: