Ясный берег
Шрифт:
— Письма что.
— Все-таки пиши иногда.
— А ты?
— Я плохо пишу.
— Ты замечательно пишешь!
— Откуда ты знаешь?
— Записку твою читал.
Она засмеялась:
— Глупый...
И уголком шали смахнула слезинку.
— Ничего, родной, не поделаешь. Трудно, а надо
пережить. Ты молодцом смотришь, загорел, поздоровел...
Твои живы-здоровы?
— Ничего.
— Мой вахтером служит, приспособился к делу. У нас
же
образуется...
Стукнули в дверь:
— К поезду выходите, время.
Она встала.
— Эко горе, не покормила. Придется в поезде
покормить. Вот чайник, ты мне наберешь кипятку? Люблю
ездить, а с ребенком хлопотливо все же, особенно летом:
сквозняки.
— Слушай! — сказал он. — Что я хотел тебе сказать?..
Да: я больше не согласен переносить, чтоб ты не
писала. Знать, что ты на свете живешь, и то ладно.
Она поднесла к нему спящего ребенка и строго
сказала:
— Поцелуй его.
Он поцеловал маленькое теплое личико. Судорога
свела горло..,
— Прощай. Пиши веселей. Может, еще удастся
свидеться через сколько времени...
...И поезд ушел.
И вот и все.
Шагай, Алмазов, обратно.
В пути он почувствовал страшную усталость и присел
отдохнуть на холмике у дороги.
Пепельный, светлый вечер лежал над полями. Тихо
качались травинки. Кузнечик трещал. Сиротливо
показалось кругом Алмазову, и сиротой бездомным
почувствовал он себя.
Все люди, наработавшись, идут домой, а ему идти
некуда. Где его дом?
Травинки закачались сильней, ветер донес издалека
мерный стук колес: тах-тах-тах-тах... тах-тах-тах-тах...
Это ее поезд уходит.
«Так нельзя», — подумал вдруг Алмазов.
Жить так нельзя. Одна дорога должна быть у челове-
ка. К одному чему-то надо прибиться, на одном
успокоиться.
И опять стихли травы.
Устал я, понимаешь. Не по мне это.
Выбирать надо.
Устроить душу, устроить жизнь.
Жить надо.
Ночь глубокая, а дверь в доме настежь, женские
голоса разговаривают на крыльце:
— Ты, Тося, не расстраивайся. Еще спасибо скажи,
что так обошлось.
— День-два подержат — и выпишут.
— Да жар-то, сорок и две десятых, — говорит убитый
тосин голос.
— От перепуга жар. От такого перепуга разрыв
сердца может быть, не то что жар.
Что случилось?
— Вот муж пришел, — говорит голос на крыльце, —
успокоит жену. Вдвоем какая хочешь неприятность
легче. Ложись, отдыхай, Тося. Сном нервы
утихомирятся.
ними...
Две женские фигуры спускаются с крыльца. Алма-
'зов входит в дом. Горит электричество. Тося сидит в кух-
¦не, положив плечи и голову на стол. Катя в рубашонке
сидит на кровати, смотрит большими глазами. Нади
нет.
— Тося, что такое? Где Надя?
Тося поднимает серое лицо.
— Балерина-то наша... — говорит она и опять
опускает голову на руки.
— Надя утонула, — говорит Катя. — Ее положили в
больницу. У нее сорок и две десятых.
Алмазов садится к столу. Его не держат ноги,
— Постойте. Тося, ты была в больнице?
—• Была, — синими губами отвечает Тося, — так не
пускают к ней. Температуру сказали, а в палату не
пускают. При мне докторша по телефону в область
говорила, какое-то лекарство затребовала, я не поняла.
Что-то они страшное думают и скрывают. Я говорю:
скажите, ведь мой ребенок, я имею право знать! А они
говорят: «Идите, мамаша, домой, завтра выяснится». Голову
бы я себе разбила, если ей не жить! Никого мне нет
дороже Надечки!
Последние слова она прокричала в голос. Прокричав,
зарыдала отчаянно, со стонами и выкриками: «Надечка!
Надечка!»
Алмазов слушал эти крики, они били его по лицу.
Теперь, когда Надя чуть не утонула, когда она больна
(не может быть, чтобы умерла; это тосины страхи; а
вдруг умрет?) — теперь ему, как и Тосе, казалось, что из
всех близких она самая близкая и дорогая; что он был к
ней несправедлив — мало любил; мало жалел, мучил
придирками, не воспитывал, не уберег — кругом вино
ват! — что свет померкнет, если не станет Нади, дочки,
девочки с серо-зелеными глазами, обведенными темной
каемочкой.
Он смотрел на тосину опущенную голову,
содрогающуюся от рыданий, и явственно видел сединки в ее
волосах, — раньше не видел, — и знал, отчего до времени
стала седеть Тося.
И понимал, какое было бы преступление — оставить
девочек, оставить Тосю, с ее материнством, ее сединками,
ее тревогами и скорбями. И так их было жалко —
разрывалось сердце.
— Ну, будет, — сказал он. — Будет, Тося. — И,
подойдя, погладил ее по волосам.
Она вся сникла от его прикосновения; рыданья стали,
тише. Он гладил, гладил ее волосы, пока она не стихла
совсем.
— Теперь пойди, — сказал он, — отдохни. Утром