You raped my heart
Шрифт:
— Эдвард…
— Заткнись. Раздражаешь.
Кристина смотрит на него и тут понимает одну вещь — Эдвард жесток. Это сидит внутри него и точит его душу. Говорили, что он бил свою девушку, пока та не ушла к афракционерам, не пройдя очередной этап инициации. Кристине казалось это глупыми слухами. Ведь Эдвард ей улыбался, дружески хлопал по плечу и просто относился к ней хорошо. Ей казалось, что люди клевещут. Они ведь так это любят. А Эдвард хороший. Боже, как наивны, слепы и глупы были такие суждения. Как она, Кристина, еще не понимает людей.
Он рвет ткань ее майки, сжимает грубыми руками грудь. Сосок болезненно звенит. А саму девушку начинает трясти. Латентная жестокость Эдварда страшнее лютой ненависти
Эрик.
Кристина осознает, что рыдает. А чужие руки уже шарят меж ее ног. Парень ловко расправляется с замком и стаскивает джинсы с женских бедер.
— Нет… Пожалуйста… — Она пытается бороться. Снова. Но ноги путаются в ткани, удары кулаками не причиняют Эдварду ничего кроме зудящих синяков. И вот тогда он бьет ее по лицу так, что голова Кристины откидывается, и вся девушка как подкошенная падает на деревянный стол, больно ударяясь затылком. До искр из глаз. Ей больно и трудно шевелиться. Удар чуть не вышиб из нее весь дух, не дал потерять сознание. Голова трещит, что-то дробное, болезненное бьется в мозгу. Чужие руки лапают ее кожу, елозят меж бедер. И так противно, что Кристину сейчас стошнит. Эдвард дергает ее за остатки ткани на теле, заставляя подняться, полусесть.
— Еще раз дернешься, всажу это тебе в бок. Истекать кровью будешь долго. — В его руке блестит лезвие ножа. И Кристина всхлипывает, обессиленная, с гудящей головой и скованным страхом и ужасом телом.
Эдвард снова толкает ее на стол. В ней все еще реет отчаянное желание сопротивляться, но тело не слушается, а железо ножа останавливает. Она слышит звук расстегиваемой ширинки. И принимает последнюю попытку. Вместо удара Эдвард жестко разводит ее ноги как можно шире и входит в нее. Его член горячий, твердый, большой, налитый кровью. Такой красный, что отвратительно смотреть, не то, что принимать в себя. На нем виднеются синие прожилки вен. Кристине тошно. Но это не самое страшное. Когда Эдвард загоняет свой возбужденный орган в ее тесное, узкое, девственное влагалище, то Кристина кричит. От боли, ужаса и беспросветного мрака. Лишаться невинности не так страшно, если это делает кто-то, кого ты хотя бы не любишь, но кто тебе симпатичен, кто заботится о тебе. Эдварду на это плевать.
От каждого движения его бедер все тело режет болью. Она сосредотачивается внизу живота и бьет, бьет, бьет под кожей, по стенкам и сосудам. Рецепторы посылают импульсы в мозг. Кристина рыдает, скулит на деревянном столе, слушая, как мерно бьются о пол его ножки, как кряхтит и пыхтит над ней Эдвард, двигаясь ошалело и резко. Девушка чувствует, как по горлу снова ползет тошнота, что уже не задавить.
Эрик. Мать вашу, Эрик. Надо было дать ему это сделать. О, теперь она видит разницу между трахом и сексом. Такую ощутимую, режущую кожу. Лучше бы это был Эрик. Лучше бы это был Эрик. Лучше бы это был Эрик. Почему это не Эрик?! Кристине хочется заорать. Но тело звенит лишь болью. Она, как самая блаженная дурочка, в какой-то момент мечтает о том, что дверь распахнется, и этого ублюдка оттащат от нее. И это будет не Уилл, не Юрай и даже не Четыре. Это будет Эрик. Чертовый Эрик. Сукин сын. Мразь. Почему он не сделал этого тогда? Ведь не было бы так больно и так отвратительно от мысли, что ее самое сокровенное забрали без ее воли и ведома.
Вот Эдвард над ней дрожит, толкается последние пару раз. Она чувствует, как что-то горячее ударяет в нее. Среди этой какофонии звуков и гула в голове и боли в теле тепло смотрится как-то неестественно, ломано и неправильно. Молодой человек хватает ртом воздух и выходит из нее, отступая. Теперь у него виноватый, бегающий взгляд. Кристине хватает сил на то, чтобы подползти к краю стола, и ее начинает рвать. Завтрак и обед ее желудок исторгает. Она кашляет, размазывая по лицу слезы и выплевывая из своей глотки всю еду. Потом садится, трясущейся рукой отдирает от
Кристина замирает в согнутом положении. Хватает ртом воздух, сипло, надсадно дышит. И ее плечи начинают мелко трястись. Рыдания, страшные, воющие, рвутся из горла. Она плачет, не в силах пошевелиться. Запах крови, чужой спермы, вкус рвоты и слез на языке. Никогда в своей жизни она не была так разбита. Эдвард давно ушел. А девушка сама не знает, когда сможет сдвинуться с места.
Более рациональная, более спокойная, все еще сохраняющая трезвость рассудка часть сознания понимает, что этот ублюдочный сукин сын мог насиловать ее жестче, сильнее, грубее. Он вообще понял, что она была невинна? Или просто оттрахал и ушел? Кристина скулит. Из ее глотки рвется такой вой, что становится страшно. Она дышит часто, глубоко, хрипло. И снова плачет. И плачет. И плачет.
========== Глава 13 ==========
— Да, я понял.
Дверь захлопывается за ним с гулом. Дерево едва дрожит, а пальцы Эрика тянутся к карману в джинсах, нащупывают пачку сигарет. Он поворачивает голову и смотрит в конец коридора. Вдалеке белеет пятно. Свет. Там — выход. Пройти каких-то пару метров и можно будет выйти на улицу и покурить. Но мужчине впадлу это делать. Откровенно и нагло. Он разворачивается в другую сторону, достает слегка измятую пачку, откидывает картон, обхватывает пальцами фильтр сигареты и вставляет его в рот, зажимая между зубов. Хлопает себя по карманам, ищет зажигалку и достает ее.
— Эрик, не кури здесь!
— Твою мать, — цедит мужчина сквозь зубы и убирает изо рта сигарету.
И где здесь эта чертова камера, дающая Максу полный обзор всего происходящего в коридоре? Хорошо, что он не додумался распихать эти камеры по всей Яме, а то бы житья никого не было.
— Окей, босс! — Отзывается Эрик и все же разворачивается в другую сторону. Курить хочется страшно, так, что в горле что-то скребет от острой жажды никотина. Иногда мужчине кажется, что его легкие полнятся пеплом, что он весь пропах, провонял запахом сигарет. Но ему плевать. Впрочем, как всегда.
Макс снова увещевал, говорил о том, что Эрик должен делать, а что не должен. Мужчина скрипел зубами, но слушал. Макс — единственный, кого Эрик послушает. Единственный, кто понимает Эрика хоть немного, хоть сколько-то. Отсюда и взаимное уважение. Особенно, со стороны Эрика.
С такими мыслями он доходит до полоски света, толкает дверь, но та не поддается. Эрик сжимает губы в одну тонкую линию. Толкает еще, наваливается всем плечом, но железо глухо и безмолвно. Стоит, скалится, выпроваживает.
— Да вы, блять, издеваетесь, — рычит себе под нос мужчина и разворачивается. Дверь заперта.
Он огибает угол, идет по прямой, потом сворачивает в коридор, идущий мимо тренировочного зала и ведущий к центральному выходу из Ямы. Чтобы уж наверняка. По дороге все же вставляет в зубы сигарету и снова роется по карманам в поисках зажигалки. Сейчас уже вечер. Причем достаточно поздний. Разговор с Максом затянулся. Но так бывает часто. Старшему лидеру нравится разглагольствовать обо всем и ни о чем. У него особая манера разговора с Эриком. Он начинает откуда-то издалека, так пространно, словно тянет песнь, заунывный древний напев. Смотрит в потолок или на стены, изредка переводя взгляд на собеседника, вращается в своем кресле и медленно говорит. Тихо, вкрадчиво, но так доходчиво и ясно. На собраниях лидеров он говорит гораздо быстрее и по делу. Но Эрик знает, где именно настоящий Макс, а где маска, которую призваны носить все, кто хоть как-то относится к правлению или политике. Из всех Бесстрашных в этой сраной грязи больше всего погряз именно Макс.