You raped my heart

salander.

Макс фыркает, трет пальцами переносицу, давит ими на лоб.

— Эрик, — голос его звучит заинтересовано, и мужчина отрывается от четок, что вертит в руках, коли игрушку в виде стула у него отобрали, — ты ослепил Эдварда за то, что он изнасиловал Кристину? — И что-то такое в голосе лидера, что Эрик чувствует, как желваки перекатываются под его кожей, а кадык чуть тянет вверх.

— Ты же хотел, чтобы она была благодарной нам.

Макс откидывается на спинку вращающегося стула и улыбается.

— То есть это ради дела? — И глаза такие

проницательные-проницательные, смотрят, впиваются, ложь пытаются уловить. Эрик отвечает хладнокровным, спокойным взглядом.

— Да, Макс.

— То есть она тебе не нравится?

— Черт тебя дери, я ненавижу женщин! И ты об этом знаешь. Слабые, никчемные создания. Только и могут, что ныть. Не в состоянии защитить себя. Лишь хныкать. — Такая ярость, злость вибрируют в его тоне, что Макс задумчиво молчит. — Тебе напомнить? Уже забыл? Помнишь ее?

— Она была хорошей женщиной.

— Она была слабой, никчемной, связалась с кем-то непонятным. Влюбилась, видите ли, — Эрик кривит губы. — Дура. И закончила как дура. — Он сжимает рот и замолкает. Говорить о своем прошлом ему совсем не хочется. Говорить и вспоминать кроваво-красное марево, стелющее пол, впитывающееся в ворс белого ковра. Та комната была красной. Настолько красной, что резало глаза.

— Она воспитала тебя.

— Заткнись! — Теперь черед Эрика орать. И Макс послушно притихает.

Иногда он смотрит на того, кому помог в этой жизни, и не понимает, за что его так наказали. У него-то и в детстве был скверный характер, а с годами лишь усугубился. Такая лютая, стылая ненависть била ключом в его душе, текла по венам. Он лишь склабился и рычал словно цепной пес. Макс не знал подробностей той трагедии, что когда-то окончательно превратила мальчишку в зверя. Эрик же никогда не рассказывал.

— Ладно, — прерывает старший лидер молчание и сцепляет руки на столе в замок, — я объявлю, что Эдвард изнасиловал девушку, за что и поплатился. Без имен. Ты прав. И спровадим его к афракционерам. — Макс на секунду задумывается. — Он предал идеалы фракции. Мы уже за это можем его изгнать. Не только за само изнасилование.

Эрик вскидывает глаза на того, кого когда-то даже звал отцом. Те года давно прошли. Но в Максе иногда мелькает что-то неуловимо отцовское, почти наставническое.

— Бесстрашные — не садисты и изуверы, а солдаты. Не стоит об этом забывать.

Эрик хмыкает.

— Ты прав, —, а потом встает на ноги, икрами чуть сдвигая несчастный стул в сторону, и его тонкие железные ножки так заунывно скулят по камню, — я пойду.

— Иди, — когда дверь за Эриком практически закрывается, Макс поспешно добавляет, — и не смей курить в коридоре. Я все вижу.

Эрик почему-то ухмыляется и широким шагом направляется в сторону тренировочного зала — ему хочется выбить всю дурь из груши.

Часы показывают два ночи, когда мужчина наносит первый удар, сдирая костяшки. Часы показывают два ночи, когда Кристина сидит, свесив ноги с больничной койки. Стрелки ходят и ходят, не замирают

не на миг. Как и не останавливается светящееся, мигающее табло. Старинные часы лазарета. Электронные часы тренировочного зала.

Я ведь так и не поблагодарила его.

Эта мысль не дает Кристине покоя с того самого момента, как она покинула комнату Эрика. Ей стоило всего лишь едва приоткрыть рот, и губы сами прошептали бы заветное слово. Но она ушла, не обернувшись. И теперь чувство вины ело ее. Истерика и слезы прошли, даже дрожь унялась. И пальцы ее тонкие обнимают край белого матраца. Это для равновесия души. Потому что все равно больно, страшно, люто, дико.

— Кристина! — Девушка вздрагивает всем телом, напрягается так, что позвоночник выпирает под кожей. – Эй, все хорошо? — Уже тише спрашивает Кэм, подходя к ней ближе. Кристина же кутает свои запястья в рукава черной толстовки и прикрывает такими же черными прядями волос собственную щеку — не хватало еще, чтобы мужчина заметил синяки.

— Да, — и пытается улыбнуться. — Я пришла просить у тебя таблетки от головной боли и бессонницы. Кажется, я себя заморила. — Как ладно-то врет. Искренняя. Внутри что-то хихикает. Так гаденько и противно

— Тебе еще надо быть аккуратнее и осторожнее, — говорит Кэм, стягивая со своих рук окровавленные перчатки и кидая их в белую раковину. Глаза Кристины впиваются в них, смотрят, практически жрут взглядом. Красное на белом. Кровь стынет. Рдяная, багряная, густая. Кровь Эдварда. И на мгновение перед глазами все мутит.

— Да, что? — Резко переводит взгляд на Бесстрашного-врача. Его высокий ирокез отливается чернотой и обильным лаком, а выбритая часть головы блестит в свете электрических лампочек.

— Ты какая-то рассеянная, — подмечает Кэм и моет свои руки. — Спрашиваю, слышала ли ты про Эдварда?

— Да… — Голос едва запинается. Девушка прокашливается и продолжает. — Слышала. Это… ужасно. — Так же правильно говорить?

— Эрик — псих, — фыркает Кэм. — Я всегда это знал. Парень ослеп на всю жизнь. Глазницы пусты, словно и были такими всегда. Его отправят к афракционерам, — говорит мужчина и вытирает руки полотенцем, а Кристина ловит себя на том, что ее плечи с облегчением опускаются. — Ходят слухи, что это все же было за дело.

Да уж поверь.

— Ладно, — доктор закатывает рукава и делает шаг к девушке. — Сейчас посмотрим, что с тобой.

— Эй, — Кристина выставляет вперед руку. — Не надо. Просто таблетку от бессонницы и головной боли. И можно я здесь посплю?

Кэм хмурится и недовольно морщит рот, и пирсинг его в нижней губе забавно оттопыривается.

— Я бы…

— Кэм, тебе сейчас не до меня. Что бы ни сделал Эдвард, его изувечили, лучше помоги ему. — Это ведь рационально, здраво. Кристина облизывает губы. Ложь сочится с ее языка просто. Бесспорно, скоро она сможет выиграть главный приз всех лжецов — закопаться, погрязнуть в обмане с головой и потерять саму себя. — Таблетку, пожалуйста.