Юность Маркса
Шрифт:
— Вот я и на свободе, — шепотом продолжал между тем Сток. — Не так встретила она меня, как мечталось за решеткой. Проклят час моего освобождения. Я не нужен — и не нужен был все это время. Наше Общество распалось. Те, кто не в тюрьме, отступили и полезли в щели. Мыши, не люди… Трусы! Рядом со мной в тюремной башне сидел Вейдиг. Он там и поныне.
Сток не задумывался над тем, знает или пет Пауль имя пастора. Со времени одиночного заключения портной привык говорить вслух с самим собой.
— Меня били в тюрьме, и, верно, бьют Вейдига. Нам не довелось свидеться там, но он был все-таки рядом. А на воле я оказался совсем
— Ты слишком мрачно смотришь на свет и людей, — прервал Пауль добродушно, — Спора нет, что, когда стены тюрем падают под топорами восставшего парода, когда оковы сбивает революция и освобожденных встречает «Марсельеза», — свобода прекрасна. Но история скупится на такие праздники. Тебе не довелось быть узником Бастилии накануне ее падения. Тебя выпустила на волю не революция. Чему же удивляться? Реши, что ты попал из тюрьмы в тюрьму. Европа для бедняка — та же тюрьма. Мы вместе отыщем людей, несущих твое знамя. Их намного больше, чем ты можешь себе представить.
Сток привстал и с открытым любопытством, благодарностью, готовой перейти в восхищение, смотрел на собеседника. Лицо его разгладилось, помолодело. Он искал в Пауле сходство с Бюхнером. Напрасно! Студент был во всем отчетливо противоположен Георгу. Только привычка сжимать кулаки во время разговора была у них общая. Сток подметил это. Да и голос звучал одинаково звонко. Оба были молоды.
Иоганна легко было подбодрить. В ответ на слова Пауля он коротко рассказал новому другу историю последних двух лет жизни.
— На швейцарской границе, — продолжал он, описав свой побег, — меня выгребли из сена предупрежденные заранее друзья. Один из них был Красный Август, другой — старый болтун Гюркнер, владелец «Гессенского подворья». Он успел бежать накануне ареста и теперь уже волей-неволей будет корчить из себя революционера. Бедняга разорен вконец и пуще гессенской полиции боится оставшейся в Дармштадте Маргариты. Это сущая пила. чтоб не подвернуться ей под руку, он ушел теперь в Париж, где думает наняться дворником. Немцы-дворники У французов нарасхват. Беккер пошел к Бюхнеру. Пойду и я куда-нибудь. Не знаю только, где найти жену, куда ушла Женевьева.
При упоминании о ней такое отчаяние и такая растерянность снова отразились на лице Стока, что Пауль не Решился продолжать расспросы.
Страдания Стока усиливала неотвязная мысль: каким истязаниям подвергли Женевьеву?
Никто не говорил ему об этом, но сам Иоганн отныне слишком хорошо знал полицейские порядки своей родины. Женевьева, оголенная и распростертая на плахе, избиваемая палачами, исполосованная ремнями, кровоточащая, в слезах унижения и боли, — Женевьева была рядом с ним, в нем. То, чего не видел, не знал, он угадывал. Тем сильнее Сток хотел мести, тем неистовей рвался к борьбе.
Поутру Фриц Шлейг был немало удивлен, узнав, что его товарищ вместе с неведомо откуда взявшимся, к тому же подозрительным ремесленником собирается в Цюрих к какому-то Георгу Бюхнеру.
— Будь ты моим сыном, я бы лишил тебя наследства как неизлечимо
В сумерки того же дня Пауль и Иоганн пришли на почту. Карсты еще не подали, и им пришлось ждать ее в большой, освещенной двумя свечами комнате. Пассажиры собирались медленно. Сток положил дорожный мешок на круглый стол, заваленный поклажей. Пауль пошел взвешивать багаж, который хотел погрузить на крышу персонен-дилижанса. Предотъездный шум и суета непрестанно усиливались на почтовой станции. Снующие с бесчисленными корзинами и мешочками дамы задевали краями мантилий и шалей понуро стоящего у стола портного. Их возня, возгласы, беспокойство волновали его. Он искал в чужих лицах черты Женевьевы. Мысль о ней изнуряла его. Женевьева исчезла после того, как немецкие жандармы высекли ее и вывезли на французскую границу, запретив показываться на немецкой территории. Последняя надежда на то, что она отправилась в Лион, рухнула. Старый Буври отбывал наказание в тюрьме, и в ткацкой столице не было больше пристанища для жены дармштадтского портного. Свояк Дандье не отвечал на письма Стока.
Но вот к подъезду подали длинный ящик на колесах, с кабриолетом позади. Затрубили рожки. Пауль потащил Стока к двери. Почтовый чиновник уже выкликал номера пассажиров. Мало-помалу дилижанс наполнился. Захлопнулись дверцы, закрылись окна, защелкал бич, и лошади побежали рысцой по мощеной дороге. Еще не выбрался дилижанс из городка, а уж затрещали кремни, вспыхнули искры, и дым из трубок застлал людей. Сток отвык в тюрьме от курения, и табачный дым душил его теперь. Он, кашляя и задыхаясь, попытался открыть маленькое окошечко. Но снег ударил его по лицу и заставил откинуться назад.
Рядом с ним Пауль безмятежно читал, удобно расположившись на скамье.
Сток пригнулся и снизу заглянул на обложку книги. Студент читал «Жизнь Иисуса» какого-то Штрауса. Портной никогда не слыхал ни о таком авторе, ни о таком произведении.
— Это что же — новая Библия, что ли? — спросил он пренебрежительно.
Пауль с трудом оторвался от чтения.
— А что ж? На Библии определяются отношения с богом. Ты разве безбожник?
— У меня отношения с богом, — сказал Иоганн, засмеявшись, — наилучшие. Но в особенности признательны мы, портные, змею-искусителю. Не просвети он Еву, люди продолжали бы ходить голыми. Цех портных сдох бы тогда с голоду или попросту не существовал. Беда!
3
В первый день рождества резко менялся образ жизни семьи Цендер. Дети целовали родительские руки с пожеланием доброй ночи и уходили спать не в восемь, а в десять. Гости, случалось, решались засиживаться даже за полночь.
В этот торжественный день с мебели снимали посеревшие от частой добросовестной стирки чехлы, и госпожа Цендер появлялась вечером без обычного глухого фартука, в тафтяном зеленом платье. Сам доктор надевал праздничные часы с большой цепью и множеством брелоков, подаренные ему к свадьбе. Вместо красного фулярового носового платка он — чаще обыкновенного — вытирал лоб безукоризненно белым, с нарядной мережкой по краям и с монограммой.