Юность Маркса
Шрифт:
Доктор Цендер отвел Пауля в сторону.
— Мальчику только двадцать три года. Преступление умирать так рано и причинять такое горе родителям. Если б бедняга был швейцарцем, он, поверьте, жил бы еще лет пятьдесят. Наши дети давно не играют в революцию, и слава богу! Мне сообщили, что нервное возбуждение настигло Георга в Дармштадте. Началось оно с мании преследования. Он боялся арестов и шпиков. Вот горький пример легкомыслия и самонадеянности. Учитесь, молодой человек, до чего доводит игра с опасными игрушками вроде равенства, равноправия и…
— Умер! — прошептала Минна,
Пауль бросился к постели Георга.
— Эх, поэт! — сказал кому-то Сток и смахнул слезу рукавом. — Не выдержал, скрутило…
Глава вторая
На рубеже
1
Карета выбралась на Старо-Лейпцигскую улицу и остановилась у крайнего дома. Были сумерки, и Берлин казался особенно неприглядным и серым.
В трирском доме юстиции советника несколько дней сряду выбирали пансион, где мог бы жить в Берлине юный студент. Генрих Маркс долго колебался, прежде чем остановился на одном из рекомендованных адресов. Дело нешуточное. Впервые сын покидал пределы Рейнландии и уезжал так далеко от родного крова. Предпочтение было отдано Старо-Лейпцигской улице. Еще бы, сам Лессинг некогда имел обыкновение, посещая прусскую столицу, останавливаться именно в этом пансионе. Старый ученый был большим авторитетом в семье Маркса: он знал толк в людях и был весьма разборчив в пище, хотя и беден. Правда, прошло уже более полустолетия с тех пор, как Лессинг бывал в городе Фридриха Великого, но дом принадлежал потомкам лессинговских квартирохозяев. Итак, Карл направил возницу к дому номер один на Старо-Лейпцигской улице.
Высокая немка в рыжем чепце встретила нового постояльца чопорным поклоном и тотчас же забеспокоилась, знает ли он правила ее пансиона.
— Надеюсь, что поведение молодого человека не заставит меня… — начала она брюзгливо.
Карл поспешно обещал ей не стучать в коридоре, вытирать ноги о коврик у входной двери, приходить не позднее десяти вечера, платить дополнительно за каждый кувшин теплой воды, лишний бидончик масла для лампы и за подачу кофе в комнату. Тогда наконец его оставили в покое.
Засунув саквояж в платяной шкаф и раскидав по креслам и столам книги, выгруженные из холщового дорожного мешка, усталый с дороги Карл развалился на кровати, нарушив тем самым одно из главных условий рослой немки в рогатом чепце. Второй раз в жизни у молодого студента была своя комната вне родительского дома.
Он отмечал это про себя как приятное доказательство самостоятельности и свободы.
Берлин встретил Карла дождем. Мелким, пронырливым октябрьским дождем, размывающим пески, на которых воздвигнута прусская столица. Король был в Потсдаме, и дворцы, мимо которых наемная карета везла студента и его небольшой багаж, казались еще более безлюдными. На Унтер-ден-Линден копошились в непролазной грязи каменщики. Кое-где на пустырях строились квадратные дома.
Возле ратуши возница попридержал вымокшую лошадь и кнутом показал седоку главную достопримечательность города — асфальтовый тротуар. Карл выглянул и не
Возницу задело равнодушие, которое его пассажир проявил к столичной новинке, и он в сердцах стегнул ни в чем не повинного коня. Карета понеслась по неровному булыжнику дальше.
После наполеоновского урагана, превратившего нарядный город Фридриха в запущенную провинциальную чиновничью резиденцию, Берлин снова пытался вернуть себе былое внешнее величие. Это давалось нелегко.
По сравнению с беспечным Триром, с замечтавшимся на холмах Бонном прусский город показался Карлу каменным истуканом, обряженным в мундир. Чиновники и военные — все на один покрой, на одно лицо — проходили чинно по тротуарам. Выражение старательности, напряженного самодовольства лежало на них.
Мундиры. Карл никогда не думал, не предполагал, что их можно выдумать в таком большом количестве и разнообразии. Лацканы, эполеты, пуговицы — золотые, синие, красные, — узкие шпаги разной величины.
Интенданты, офицеры, даже студенты — все исчезали иод сукном и позолотой мундиров. Жители Трира были всего лишь скромными неисправимыми провинциалами по сравнению с франтоватым столичным чиновничеством.
Карл с унынием наблюдал этот парад костюмов. Берлинские улицы и дома различимы лишь по количеству этажей и вывескам бесчисленных управлений и интендантств.
Университет, прославленный на всю Германию философом Гегелем и теологом Шлейермахером, оказался с виду таким же серым и безличным, как дворцы, кирхи и казармы. Скука, чинная, благонамеренная, облепила старые стены, как копоть.
Пролежав не более десяти минут и смяв до неузнаваемости постельное белье и груду подушек, Карл вскочил и в два прыжка добрался до окна. Ему не хватало света. Нетерпеливо раздвинул линялые, стеганные на вате гардины и выглянул, приоткрыв раму. Внизу была улица, мощеная, довольно просторная и, по-видимому, всегда тихая. На уровне окна были крыши. Десятки крыш, утыканных разнообразными трубами, почерневшими, как старые сучья, как обгорелые пни. Карла поразили слишком прямые улицы. Вместо деревьев вдоль тротуаров стояли зеленые столбы, увенчанные фонарями. Позади, за крышами, торчал кирпичный шпиль убогой кирхи. Часы на ее верхушке почернели. Бой их был подобен старческому кашлю.
В другую пору безобразие и уныние открывавшегося из окна вида опечалило бы Карла. Но но теперь. Теперь он хотел, чтобы ничто в мире не отвлекало его от одной мысли, от одного желания, от любимого имени — Женни.
«Очертания этих сумрачных домов не более резки, чем ощущения моей души, этот огромный город но более кипит, чем моя кровь, ничто все равно не может мне сейчас казаться столь прекрасным, как моя Женни. Я готов очутиться один на необитаемой скале, один на один с поглотившей меня страстью», — не без приподнятости думал он.