Юность Маркса
Шрифт:
Ужин состоял из очень жирного, начиненного орехами и кашей гуся, сложнейших пирожных и сливочного мороженого. Из года в год все гало в этом доме по раз навсегда заведенному ритуалу. Из столовой полагалось молча, не спеша идти в гостиную. При виде высокой, украшенной игрушками, свечами и сладостями елки следовало восхищенно вскрикнуть и аплодировать. Елочные украшения вынимались накануне рождества. Они хранились ь сундуке, что в правом углу прихожей.
Дети давно знали каждую вещицу и бурно радовались редкой встрече.
— Вот ватный медведь, он — бабушкин и висел еще на елке тогда, когда папа был маленький. А вот стеклянное яблочко тети Клары, — рассказывали они, прыгая вокруг
Ангелочки, саночки, зайчики, морковь и корзиночки для конфет были частью приданого госпожи Цендер. Ежегодно обновлялись на елке только цветные бумажные цени, орехи и свечи.
В течение восемнадцати лет в один и тот же час и по одному и тому же распорядку происходила раздача подарков. Сперва одаривали детей, потом муж и жена друг друга. После друзей одаривали слуг.
Это был наиболее торжественный момент в жизни семьи. Ведь подарки заготовлялись в течение целого года. О них полагалось говорить шепотом. Других тайн у Цендеров не водилось.
Сам доктор, как всегда, получил в этом году от жены пару бархатных туфель (взамен сношенных прошлогодних) с вышитыми вензелями, поддерживаемыми парой голубков, очередной бисерный кисет (их было у него уже больше дюжины), теплый жилет, несколько пар связанных носков и книжечку с расшитым переплетом для записей пациентов. Среди подарков были обязательно вещи полезные, которые и помимо праздника следовало бы приобрести. Таково было правило госпожи Цендер. Поэтому на столе, отведенном под дары, находились кастрюли, украшенные бумажными цветами, перевязанные лентами куски мыла, мотки ниток, пеналы, фартуки, детская одежда и книги с многообещающими названиями, вроде: «Советы молодой девице», «Скромность — лучшее украшение молодого человека».
Старшая дочь Цендеров, недавно помолвленная, получила в этот раз от матери учебник кулинарии. Докторша прочно верила, что хорошая кухня определяет хорошие отношения супругов и путь к домашнему миру и счастью лежит через желудок.
В доме Цендеров было уютно. В мягких, бархатом обитых креслах утопало тело, дремал мозг. Зачем думать, в чем сомневаться?
Страшный, засасывающий, мертвый уют.
Когда дошла очередь до одаривания друзей, доктор Цендер бросился искать Георга, но Бюхнер исчез тотчас же после ужина. Никто, впрочем, не удивился этому исчезновению, так как к странностям молодого угрюмого приват-доцента начали уже привыкать.
Шейный платок и табакерочку с плохо намалеванным Дантоном, которую доктор Цендер самолично заказал своему другу-постояльцу, положили Бюхнеру на ночной столик. В это время Георг, закутавшись в черную шинель, ходил по улицам Цюриха.
Улицы поодаль от центра пустовали. Ему вдруг почудились шаги. Он обернулся. Никого. Побежал. Опять почудились шаги и чей-то силуэт в подворотне.
«Меня преследуют шпики…»
Он бросился за угол. Остановился.
«Болен, болен!..»
Георг схватился за голову, внезапно почувствовав странный глухой толчок. Он мгновенно озяб. Кровь, казалось ему, прилила к голове. Мысль захлебывалась в ней, тонула. Глаза Георга на мгновение перестали видеть. Он, пошатнувшись, прислонился к стене. Мускулы ослабели. Он медленно опустился на тротуар. Так подступает смерть.
Прошло несколько медленных секунд, прежде чем он пришел в себя. Едва хватило сил встать на ноги. Спотыкаясь, добрался он до дому. Остро болела голова. Георг знал, что это означало. Около трех лет назад такие же симптомы предшествовали воспалению мозга, от которого он чуть не погиб.
Лучше всего было покориться и лечь в постель.
Похолодевший, обессилевший, лежал Георг. Больше всего он боялся теперь, что незаметно для самого себя потеряет
— Увы, революция, как Сатурн, пожирает своих детей! — кричал Бюхнер-Дантон, ведомый на казнь.
И в ответ несся издевательский смех толпы, которая состояла из гессенских крестьян, полуголых, с впалыми щеками.
— Мы — лишь куклы, управляемые неведомыми силами, а сами по себе — ничто. Мы — мечи, которыми сражаются духи, только рук их не видно, как в сказке, — говорил Дантон, перегибаясь через перила тележки смертников.
— Ты прав, — говорил ему Бюхнер, снова обретший в бреду самого себя. — Я тоже раздавлен гнетом отвратительного фатализма истории. Человеческой природе свойственна ужасающая одинаковость, в человеческих отношениях есть неотвратимая сила, данная всем и никому. Величие — только случай, господство гения — кукольная игра, смешное сопротивление закону, который самое большее удается только познать, но господствовать над ним невозможно. Я не хочу более склоняться перед сановными ослами и уличными зеваками истории. Даже перед тобой, Дантон. Ты тоже жалкая пылинка, как мы все.
Утром Бюхнер проснулся обессиленный, больной, но мысль была прозрачна.
Георг, однако, не поверил улучшению и паписал письмо Минне Иэгле в Страсбург с просьбой приехать немедленно.
Доктор Цендер, к которому он обратился, только посмеялся.
— В двадцать три года умереть, — сказал он, прижимая руки к выпуклому животу, — это по меньшей мере неблагоразумно. Молодость должна все перебороть. У вас завидная наследственность. Значит, нужно хотеть жить. И будете жить. Французы заразили Европу модой умирать рано. Из-за чего только не мрут люди? Из-за чести, из-за любви, из-за слов, только не из-за настоящего дела. Слава богу, швейцарцы достаточно самостоятельны, чтобы не подражать подобной бессмыслице. Мы живем долго. Бросьте же хандру! Пейте кофе, ешьте мясо и обливайтесь холодной водой, дорогой друг. И, — доктор нагнулся к уху пациента, — женитесь скорее: это излечит вас от бессонницы. Кровать женатого человека всегда согрета.
Георг решил уговорить Минну не откладывать дальше с оформлением брака. Разве не ясна была отныне его будущность? Кафедра профессора, прочная научная репутация, спокойный быт, философские книги и анатомический кабинет. С революцией и всем тем вихрем идей и планов, которые страшили Минну, покуда покопчено. Август Беккер был прав, когда говорил, что он, Георг, после нескольких лет, проведенных во Франции, разучился понимать немецкий народ.
Георг звал Минну Иэгле. Он устал. Он надеялся воскресить силы, обрести волю к жизни в цендеровском быте, в воссоздании цендеровского идеала счастья. Жениться, обзавестись своим домом, мебелью, обитой бархатом, мягкой, как перина. Дети, сочельник, елка. Днем разлагающиеся трупы в анатомическом кабинете; с помощью скальпеля поиски разгадки жизни. Вечером — семейный круг. Покой, никаких поисков. Отдых…
— Я женюсь не позднее марта, — сказал Цендеру юноша. — Надеюсь, Минна полюбит Цюрих и согласится жить здесь со мной. Германия, подобно кукушке, жестокая мать и разбрасывает по свету своих птенцов. Я рад быть изгнанником, как Гейне, Бёрне и все лучшие.
После завтрака Цендер предложил подвезти Георга до почты. Следовало скорее отправить письмо невесте.
— Я сам любил когда-то, — сказал мечтательно доктор, вспомнив свою жену такой, какой она была восемнадцать лет тому назад.