Юность
Шрифт:
Десятая глава
– Опять-то вы по делам етим оборванским, – ворчала привышно Татьяна, помогая хозяйке одеваться и обтряхая с платья невидимые ворсинки, – и ходите, и ходите… ноженьки все сбили, а оно ить как в прорву! Етим што ни дай, всё проглотют и руку без спасибо откусют. Токмо дай! Уж кому-кому, а мне-то доподлинно известно, уж поверьте!
– Да я што?! – отстранившись чуть, всплеснула горничная руками, уловив недовольство Марии Ивановны, – Ходите, Господь с вами! Дело-то богоугодное, только больно уж, прости Господи, вшивотное! Ромашкой обсыпаетесь, а нет-нет, да и принесёте насекомую. Я-то што – привышная, да и пожила, а вот за-ради Наденьки вы б побереглись!
– Не ворчи, – привышно отозвалась Гиляровская, но кажется, всё ж таки призадумалась, – да и не будет сегодня… хм, персоналий с вошками.
– Я хоть и иду по делам оборванским, – поддразнила она горнишную, сощурив весело глаза, – но сегодня наш попечительский комитет собирается по делам сугубо благотворительным. Будем пить чай и разговаривать.
Она чуть вздохнула… дамы из благотворительного комитета натуры вполне дельные, вот только бы поменьше им светскости и побольше дельности! Но што есть, с тем и работаем!
– Ну хоть бы и так, – пробурчала для порядку Татьяна, подавая шляпку Наде, – а всё едино – неспокойно на душе, остались бы вы дома, хозяюшка?
– Ох, Татьяна, – улыбнулась Мария Ивановна, – вечная ты перестраховщица, вечно-то у тебя на душе неспокойно, да блазниться всякое.
– Так не впусте ж! – всплеснула руками упёртая горнишная, вздёрнув подбородок, – Студенты опять воду баламутят, известные безобразники! Оно ж…
– Всё, – прервала её монолог женщина, выходя за дверь, – в Москве вечно што-нибудь происходит, так што ж теперь, дома отсиживаться? Да и недалеко мы, на Тверском бульваре квартира. Пошли, Наденька.
По лестнице застучали каблучки, эхом отдаваясь в парадном.
– А хоть бы и так, – пробурчала Татьяна уже за закрытой дверью, оставляя за собой последнее слово. Проверив замок и засовы, она обошла квартиру, заложив руки за спину. Покачавшись на носках перед шкафчиком с наливками, вздохнула шумно, и отошла было, но тотчас почти вернулась назад.
– Так ить… выдыхается же… – она неуверенно потопталась перед шкафчиком, – да и не убудет, от рюмочки-то!
С рюмочки началось, а получасом позже Татьяна сидела на кухне с несколько раскрасневшимся лицом. Шумно отдуваясь, она сёрбала хозяйский кофий, отставив по-барски мизинчик. Не то штобы и шибко вкусно, какава куда как вкусней будет! Но и сказать етак невзначай среди ково надо, што позволяет себе, это дорогово стоит. Статус в обществе!
Сделав глоточек, горнишная неспешно обшаривала глазами стол, выбирая – чем бы закусить? Взять ли што мясное из нарезанных по чуть ветчин и колбас, или черпануть ложечкой кизилового варенья. Или может быть, ватрушку? Муки выбора делали её лицо одухотворённым и возвышенным, а нависшая над столом рука со сложенными щепотью пальцами так и просилась на картину с благочестивым сюжетом.
Вздохнув ещё раз, она начала переворачивать разложенный на столе пасьянс, слизав мимоходом капельку оброненного варенья с дамы пик. Пасьянс упорно не сходился, ну вот как сглазил кто!
– Поучать тебя не буду, – наставляла на ходу Мария Ивановна, чуть повернув голову, – ты барышня почти взрослая и вполне разумная. Об одном только прошу – больше слушай и меньше говори.
Девочка только вздохнула еле слышно, поведя плечами.
– Знаю, што ты у меня умница! – рассмеялась женщина, уловив недовольство дочки, вступающей в тот сложный возраст, когда хочется всё делать наперекор, – Помни просто, што это не твои гимназические подруги, а по большей части – скучающие дамы большей или меньшей степени светскости, находящие благотворительность развлечением.
– Помню, – смиренно отозвалась Надя, – дамы эти фору иному жандарму дадут в стремлении покопаться корзине с грязным бельём. Да и в умении вести допрос, как мне кажется, не уступят.
– Не уступят, – весело согласилась мать, – вот и помни об этом!
По Тверскому бульвару текла многочисленная студенческая демонстрация, ставшая в последние годы явлением вполне рядовым. Выступления прошлого года были усмирены обычным для Российской Империи сочетанием репрессий и уступок, но на рубеже веков охранители, будто спохватившись, ещё туже затянули гайки.
Напугав обывателей и часть студенчества, репрессии скорее озлобили молодёжь, радикализируя и поляризуя их. Среди лозунгов, обычных для учащейся молодёжи – как-то академических свобод и тому подобных, всё чаще стали звучать требования откровенно политического характера. И если раньше таковые хоть и встречались, но всё ж таки были вторичны, то чем дальше, тем больше, студенчество политизировалось.
«Временные правила» за 29 июля 1899 года, согласно которым предоставлялось право отдавать студентов в солдаты за устроенные «беспорядки», с недавних пор начало действовать, и в марте 1900 [16] года свыше четырёхсот «переписанных» студентов было отдано в солдаты. «Безсудные суды» проходили быстро, и нередко с нарушениями. Да собственно, все эти «суды» и были одним сплошным нарушением.
16
В РИ эти события начались 11 января 1901 года, когда 183 киевских студента были отданы на разный срок (от года до трёх) в солдаты. Студенческие волнения прокатились по всей стране, и в итоге, в солдаты «забрили» сотни человек.
При этом не учитывалось ни состояние здоровья рекрутов, ни их семейное положение (единственный сын у матери, к примеру). Отдельно указывалось, что студентов запрещено назначать на нестроевые должности (писарь, трубач), запрещалось иметь в роте или эскадроне больше одного (в крайнем случае два) «политических» рекрута. По прибытии на место службы студенты попадали в самые невыносимые условия службы – более даже невыносимые, чем были у обычных рекрутов.
«Переписанные» студенты, исчисляемые многими тысячами, ожесточились, и демонстрации их чем дальше, тем больше переставали быть мирными. И чем ближе приближалась годовщина ходынской трагедии, тем больший накал принимало противостояние.
– Ох ты ж господи, – крестилась не переставая не старая ещё женщина, глядя на колонну молодёжи с испуганным видом. На рано поблекшем её лице отпечатался извечный испуг маленького человечка, который с детства приучен к покорности и страху божиему. Живут такие всю жизнь, довольствуясь самым малым, и пуще всего на свете боясь, как бы чего не вышло, да так и умирают в гноище раньше срока.
– Опять эти бунташники, – напуганным фальцетом, ввинчивающимся в уши против воли, причитала она истерично, – и што им не хватает-то, прости Господи!? Обуты-одеты, с голоду не пухнут, а всё туда же!
– Гарантий личных прав и свобод, – отозвался немолодой мещанин с облезлой короткой бородкой, по виду из тех небогатых купчиков, которые белкой в колесе крутятся в крохотной своей лавчонке, с трудом обеспечивая шаткий достаток себе и домочадцам.
– А я што? – тут же отмежевался он, стушевавшись под чужими взглядами, – Прочёл токмо, што на лозунгах написано. Личных прав и свобод им, отмену репрессий и свободу задержанным товарищам. Как есть, так и чту!