Юность
Шрифт:
– Возможностей, – повторил авиатор, – и надеюсь вы понимаете, што на этом фоне моя поддержка вашему протесту несколько меркнет.
– Понимаем, – нервенно согласился Земсков, – ещё как…
– В таком разе, – Егор сел обратно, – предлагаю сделать фэйс-контроль…
– Простите… а, понял! – закивал Вальцуев, – Ограничить доступ тем из наших товарищей, кто не способен… затыкать фонтаны своего красноречия.
– Именно. И я прошу… я настаиваю на дружинниках, дежурящих в зале. Не дай Бог, найдётся хоть один упёртый оратор, который то ли по несогласию, то ли в надежде на славу…
Егор замолк, и студенты, переглянувшись, закивали.
– Под дых, – расправил костлявые плечи Земсков, – да из зала под белы рученьки!
– С политикой всё… давайте вкратце пройдём по пунктам, – предложил авиатор, – я понимаю, што вопросы касательно авиации всё равно будут мне задавать, но хотя собью первую волну. Расскажу вам – пунктиром, а вы уже вашим товарищам, а в подробностях – на встрече. Согласны?
– Разумеется! – ответил за двоих Вальцуев.
– Для начала… – Егор чуть задумался, и студентам показалось было, что несколько напоказ, но позже они сумели сопоставить не самый бодрый вид подростка, и пришли к выводу, что путешествие далось ему очень нелегко.
– Для начала, – повторил он, – самый ожидаемый вопрос – почему я приехал без летадл, и ответив на него, я отвечу разом и на десятки других.
Студенты обратились в слух, пока Егор доливал себе заварки и подливал кипятка.
– … права на двигатель принадлежат теперь народу Южно-Африканского Союза, и предупреждая ваш вопрос… Да! Вероятно, была возможность привезти аппараты в Российскую Империю, но на это требовалось время, прежде всего для согласования.
– Бюрократия уже и до Африки добралась? – неприятно удивился Земсков.
– Если бы… – грустная усмешка в ответ, – Петербург! Шпионаж никто не отменял, а как вы понимаете, возможности моего изобретения более чем интересны для военных.
– В Петербурге же… – снова усмешка, – начались согласования. Не знаю уж, чем они руководствовались, затягивая дело и отказывая в возможности собственной охраны и настаивая на казаках и жандармерии, но…
Вальцев, запустив пальцы в голову от таких известий, глянул на Егора дикими глазами.
– Простите, – сказал он хрипло, – не очень…
– … верится? – подхватил изобретатель, – Вся переписка сохранена, а чем руководствовались в Петербурге, решительно не знаю. Догадок же строить не хочу, и вам – до поры, не советую.
– Я же, – чуточку печально усмехнулся он, – в затягивании дела был решительно не заинтересован, и выехал так скоро, как это вообще возможно.
Спускаясь по лестнице, Земсков был задумчив и меланхоличен.
– А может, – внезапно повернулся он к товарищу, остановившись резко, – и правда – в Африку?! Нет, ты не думай, я не против борьбы!
– Отступление не есть бегство, – ответил Вальцуев после короткого молчания, – Всё-таки… хм, возможности. Но…
– Будем драться, – понял его товарищ, – просто теперь нам есть куда отступать.
Двадцатая глава
Вальцуев сотоварищи встретил нас у входа в университетский квартал на Моховой. Подхватив лёгкую, но изрядно громоздкую поклажу нашу, студенты взгромоздили их на головы, шутки ради выстроившись в некое подобие процессии, сопровождающий восточного владыку.
Сам же Вальцуев, фыркнув на великовозрастных обалдуев, пристроил свой шаг слева от меня, рассказывая свои мытарства.
– В канцелярии попечителя встретили меня с этакой суконной любезностью, направив к Тихомирову, в приёмной которого пришлось прождать мало не два часа, и был принят исключительно нелюбезно и кратко. Ректор у нас… – щека его дёрнулась, но по-видимому, помня наш уговор не говорить о политике, Александр весьма красноречиво смолчал.
– Формальных препятствий со стороны университета не было, – продолжил он с нотками саркастичности, – но Тихомиров отдал ситуацию на откуп МВД.
Губы его сжались в тонкую полоску, побелев от гнева. Университет во все времена славился неким фрондёрством, и такое поведение ректора воспринимается им, да и всеми почти студентами, как предательство. Тихомирову это не простят…
– Мне… – вытолкнул он сквозь сжатые губы, – пришлось общаться с полицией, и… не самый приятный опыт.
– Как я вас понимаю… – вырвалось у меня.
Огромный зал не вмещал всех желающих, и люди толпились в проходах, заняв их сильно загодя и мешая пройти. Протолкавшись не без труда через дружественно настроенную толпу, пожав едва ли не сотню рук и ответив на десятки приветствий, к сцене я пробрался совершенно употелым изамученным. Саньке с диапроекторами и добровольными помощниками ещё тяжелей.
Став фокусом внимания сотен и сотен людей, я заволновался было, и сердце моё забилось так, што ещё чуть-чуть, и выскочит из горла. Вдох, выдох… Не первое выступление, но каждый раз…
Подняв руку, я будто перенёс фокус на неё, и разом стало легче. Переждав приветственные крики, опустил её, и…
– Здесь и сейчас, – начал я речь, – я вижу не просто московское студенчество, но и ту часть человечества, которое принято называть прогрессивным или передовым. Умные, образованные молодые люди, стремящиеся сделать мир чуточку лучше. Здесь и сейчас.
– Позже, – вглядываюсь в их лица, – многие и многие из вас сделают небольшой шаг назад, потом ещё и ещё… Этот путь страха, называемый иногда практичностью выбирают чаще всего не от трусости и желания иметь «теплое местечко», а от банального конформизма. Желая сделать шаг в ту или иную сторону, вы оглядываетесь на других, и видите монументальные истории успеха, забронзовелые бюсты, покоящиеся на постаментах должностей.
– Постаменты эти подчас кладбищенские, могильные, покрытые вековой пылью, отдающей тленом. Но все вокруг говорят, что все эти ордена, звания… это почётно, важно и необходимо всякому, кто хочет стать… памятником.