Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Он впервые поцеловал ей руку, и Ойка не отняла её, не убежала, стояла тихая и затаившаяся. Но вскоре в ней всё же победила диковатость, девушка увернулась из-под руки Дулеба и исчезла.
– Спишь, Иваница?
– бросил он в темноту своё привычное, хотя голос у него на этот раз был не такой, как всегда, голос выдавал его, так что Иваница даже сквозь сон должен был бы почувствовать и встревожиться, хотя и с опозданием.
Ветер не унимался, то усиливаясь, то немного затихая. Ойка выбирала часы, когда ветер шумел с особой силой, она и сама была словно соткана из ветра, возникала незаметно, будто прилетала, торопливо ставила свою ношу и тотчас же улетала обратно, не было надежды задержать её. С каждым днём встречи с девушкой казались Дулебу всё короче, всё мимолётней, и от этого невыносимо болело сердце, охватывало чувство нетерпения.
– Ты так быстро исчезаешь, - пожаловался ей Дулеб.
– Не подумала ли, как мне больно?
Она тихонько засмеялась в темноте, не приближаясь к нему. И тотчас же убежала, будто не хотела признавать ни страданий, ни сочувствий. Неукротимая или неуловимая - так и не мог он определить.
Но однажды она прибежала уже к исходу ночи. На дворе неистовствовала буря, сорочка Ойки шелестела, будто ветрило, волосы девушки разлетались так, что она не знала, за что раньше хвататься: собирать ли волосы, придерживать ли на себе сорочку; тут можно было злиться и смеяться одновременно, обрадованно отдаться на волю ветру или же плакать от бессилия. Она же избрала другое, ей захотелось запутать в бурю ещё и Дулеба. Ойка приблизилась к нему на расстояние довольно опасное, но держалась лишь столько, чтобы успеть промолвить: "Иди за мной". В самом деле промолвила, или же ему послышалось в шуме и завывании бури, но Ойка отскочила, и он пошёл за нею, борясь с ветром и собственной неуверенностью. Ветер отталкивал его, отбрасывал назад, колебания раздирали душу, он готов был остановиться, вернуться, но именно в этот момент услышал снова: "Иди за мной!" Услышал или почудилось?! И снова шёл, бежал, пробираясь сквозь какие-то кусты, забирался в заросли, где ветер казался тише, он проносился где-то поверху в темноте, неистовствовал там, гремел, хохотал, и в его многоголосье Дулебу слышалось снова и снова: "Иди за мной! Иди за мной!"
Он догнал Ойку в непроходимой чаще, тёмной и пронзительно пахучей не поймёшь, то ли сирень, то ли бузина, то ли побеги молодых клёнов. Идти дальше было некуда, оба видели это, но она ещё повторила, будучи не в силах остановиться: "Иди за мной!" Если же она и не произнесла этих слов, он всё равно их услышал, запыхавшийся, взял её за руку, сказал совсем бессмысленное:
– Не думал я…
Она молчала.
– Что теперь?
– снова спросил он.
– Что?
– спросила она.
– Вывела меня, выманила, а что теперь?
Она молчала, лишь вздрагивала всем телом, а может, это ветер?
– Как же Иваница?
– растерянно спросил он, имея в виду не Иваницу, а самого себя, и девушка, чтобы спасти его от этой беспомощности, пришла ему на подмогу.
– А мне какое дело?
– сказала она дерзко.
– Бредил тобою до Суздаля, и там, и на обратном пути, и тут… Впервые с ним такое.
– И со мной впервые… Мужчины рвались ко мне, а я никого не хотела. Все мне противны…
В отчаянье он поцеловал её и задохнулся от этого поцелуя так, будто это было впервые в его жизни.
Она всё-таки сумела снова вырваться от него, отскочила, куда-то исчезла, он погнался вдогонку, оба очутились под какими-то деревьями, на маленькой, величиной с ладонь, полянке. Дулеб считал, что между ними произошло самое главное, что Ойка уже не будет убегать от него, он протянул руки и, казалось, уже держал девушку в объятиях, но она снова вырвалась, отбежала, отпрыгнула, она рвалась к свободе, не решалась распроститься с независимостью; между ними завязалась отчаянная схватка, борьба, в которой каждый почти с ненавистью добивался своего, когда же мужчина наконец победил, в ответ на это раздалось горькое рыдание впавшей в беспредельное отчаяние девушки.
…И был вечер, и было утро - день первый.
Краски нового дня и далёкий крик какой-то птицы оторвали их друг от друга, они молча разошлись, но в этом молчании было так много слов, что их и за всю жизнь не пересказать.
Было бы слишком жестоко ещё и теперь убеждаться в том, что Иваница спит. Дулеб украдкой пробрался в хижину, готовясь сразу же улечься на своём месте без привычного "Спишь, Иваница?", но какой-то странный звук заставил его насторожиться, оглянуться вокруг в полутьме; когда же глаза привыкли, лекарь сразу же заметил, что хотя Иваница по обыкновению и повернулся лицом к стене, но лежит он всё же как-то словно бы не так, как бывало до сих пор, что-то сегодня было иначе, хотя сразу и трудно было это определить; и тот странный звук, который напоминал шум дождя снаружи, тоже шёл словно бы оттуда, где лежал Иваница. Не на шутку встревоженный, Дулеб тихо подошёл к своему молодому товарищу и теперь уже отчётливо увидел, что у того содрогаются плечи.
– Иваница, что с тобой? Ты спишь?
Ответа не было, а плечи по-прежнему содрогались, а к шуму дождя прибавилось еле слышное скуление, которое сразу же и прервалось.
Дулеб положил руки на плечи Иваницы и, склонившись совсем низко, заглянул ему в лицо. Парень плакал. Не раскрывая глаз, отвернувшись от всего мира, он заливался слезами, болезненно и горько, содрогаясь всем телом.
– Ну что ты, Иваница?
– Дулеб почувствовал, что ему нечем утешить парня, но не мог удержаться от пустых в таком случае слов.
– Слышишь, Иваница?
Иваница неожиданно отбросил руку Дулеба, порывисто сел, потёр глаза, бросил с ненавистью и злобой:
– Что будет? Что теперь будет? Чем утешишь меня? Думаешь, я не слышал? Все ночи не спал и всё знаю. И сегодня - знаю…
– Тут никто не виноват, - растерянно пробормотал Дулеб.
– Это происходит помимо нашей воли. Знаешь и сам…
– А разве от этого легче? Рабом твоим зовут меня и князья и бояре, теперь вышло - во всём раб.
– Ты мой товарищ, Иваница. Единственный и самый дорогой.
– А в любви товарища нет.
– У нас с тобой есть общее великое дело.
– У тебя есть, а у меня - ничего.
– Дождёмся князя Юрия и оба будем одинаково счастливы.
– Вот уж! Одинаково!
Дулеб хотел обнять его для успокоения, но понял, что это было бы святотатством: теми самыми руками, которыми обнимал Ойку, пробовать утешить товарища.
– Ты ведь твёрдый человек, Иваница, - сказал Дулеб почти сурово. Мне нечем тебя утешить. Но жизнь долгая, и нужно жить. Слышишь меня? Мы ещё выйдем из этой убогой хижины, не век же нам здесь сидеть!
День этот показался обоим словно век. Дулеб молчал, чувствуя себя виновным перед Иваницей, хотя какая может быть провинность в любви? Иваница же молчал, как и много дней до этого, потому что теперь не имел оснований нарушать свой обычай или же прихоть свою, вызванную сначала обидой на Ойку и Дулеба, а уже после сегодняшней ночи, быть может, и враждой. Не всегда легко установить, когда между двоими, иной раз и самыми верными друзьями, пролегает тень недоверия, зависти или неприязни. Тут это можно было проследить с точностью до часа. Дулеб почувствовал полнейшее бессилие восстановить прежние отношения с Иваницей и потому ещё глубже погружался в молчание, сидел беспомощно, будучи не в силах даже разложить свои пергамены (да и что он мог туда записать, кроме душевной сумятицы?). Иваница же по привычке лежал лицом к стене, весь день не прикасаясь к еде.