Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Пётр махнул своей короткой рукой, словно бы показывая Изяславу, с какими глупцами приходится ему стоять рядом.
– Власть поддерживается точно так же, как и добывается, княже, сказал Пётр Бориславович спокойно, - насильством или добровольностью. Ты не применял никакого насильства, когда шёл в Киев, сами же киевляне призвали тебя из Переяслава, люб ты их сердцам, то как же можешь прибегать к деяниям, чуждым и неприсущим тебе? Прислушайся к мудрым словам митрополита Климента.
– Меч - вот вся мудрость. Будь оно проклято!
– пробормотал Войтишич.
– Вспомни, княже, как покорял дружину Ростислава и показывал это всем киевлянам, согнанным к Днепру. Покажи теперь киевлянам, как умеешь покорять и их самих, будь оно проклято на этом и на том свете, как мне на старости приходится бедствовать в таком глупом деле…
При этом Войтишич развёл руками, прижав локти к бокам, закрыл глаза и
Изяслав слишком хорошо знал, что обозначает такое разведение рук и прищуривание глаз Войтишича, чтобы ждать, пока случится то, что могло случиться. Киевляне покинули князя, теперь покинут его бояре, с кем же он тогда будет?
– По коням!
– крикнул Изяслав.
– И все на Подол!
Всё было не так, всё поломалось с самого начала, не вышло так, как выходило у старого Ярослава, как вышло ещё и на том вече, когда Войтишичу и Петриле удалось расшевелить киевлян криками об убийстве князя Игоря, а затем под эти крики и всеобщую разъярённость учинить убийство, которое теперь вечным позором повисло на имени Изяслава, и он должен смывать этот позор новой и новой кровью, быть может даже кровью своего стрыя, родного брата собственного отца.
Если бы киевляне пришли к Софии, где застали бы вознесённого над ними князя с митрополитом, с князьями, воеводами, боярами, застали бы дружину во всеоружии, застали бы, сами того не ведая, готовый крик из глоток подкупленных крикунов. Но киевляне собрались возле Туровой божницы, они запрудили всё Подольское торговище, они заполнили берега Почайны и Днепра, втянули в свой водоворот всех прибывших купцов, своих и чужих, озабоченных и просто зевак, которых неутолимое любопытство всегда гонит туда, где должно что-нибудь случиться. Торговый люд смешался здесь с людом рабочим, сегодня всё было забыто, никто не дошёл до своей работы, никто не взялся за своё дело, каждый был тут так, как застала его общая потребность: кузнец с молотом, дровосек с топором, водонос с коромыслом, косарь с косой, кто должен был идти на сенокос, был с граблями или вилами, кто изготовлялся запрячь волов, стоял с ярмом, тот, кто хотел продать железную цепь, так и держал цепь в руках, возница стоял возле нового воза, предназначенного на продажу, а каменолом, который привёз в тяжёлой гапке серый камень с Припяти, хитро посматривал на столпотворение киевское, дескать, подходи, бери, кому нужно, - люд собрался мирный, но опытный глаз воина тотчас подмечал, что все эти молоты, вилы, косы, топоры, цепи, рожны, верёвки, камни, - все эти простые и повседневные приспособления для жизни будничной могут стать страшнейшим оружием, ибо в ход пойдёт не один топор и не одна коса, а сотни да тысячи, а к тому же ещё прибавится гнев тысяч людей, каждый из которых зажигается собственным огнём, а не так, как княжеская дружина - лишь гневом своего князя.
Изяслав обладал опытным глазом воина. Он тотчас же смекнул: бросить дружину в этот водоворот - значит, не иметь ни дружины, ни киевлян. Всё утонет в крови, погибнет в резне, не уцелеет здесь ничто. Тогда хоть дикий половец, хоть Долгорукий, а то и малое дитя - приходи и бери Киев голыми руками.
Князь думал и решал быстро. Боярской воле не суперечил: двинулся дружиной на Подол, дабы разметать бунтующих и непокорных. Следовательно, теперь бояре от него не отвернутся, ибо сегодня послушал их. Теперь надобно склонить на свою сторону и киевлян, успокоить это безбрежное море страстей, недоверия, подозрительности и неблагодарности. Неблагодарность чёрного люда ударила Изяслава в самое сердце. Он помнил об отворенных княжьих житницах, перед глазами у него возникли бесконечно длинные столы по всему Киеву, за которыми обжирался кто хотел, задымили прямо в золотушные глаза огромные костры, на которых зажаривались вепри и туры, так почему же на его щедрость отвечают такой неблагодарностью? Князь даже заплакал, остановил коня перед толпой, которая не расступилась, не проявляла ни малейшего намерения пропустить князя к Туровой божнице, где бы он мог расставить свою дружину и приближенных людей в надлежащем порядке, ибо порядок вокруг князя сразу же рождает порядок и спокойствие также и в сердцах всего люда.
– Дети мои!
– всхлипнул Изяслав, и это зрелище плачущего князя впереди закованной железом жёстоколицей дружины сначала удивило и даже рассмешило киевлян, послышались
– Ты смотри!
– Плачет!
– Князь плачет?
– Да не плачет - ревёт!
– Хнычет!
Но Изяслав знал, чем донять простого человека, он ещё пустил две струйки из покрасневших глаз, снова пробормотал:
– Дети мои!
Это уже не только удивило, но и тронуло киевлян, шум и выкрики постепенно затихли, торговище успокоилось, так бывает всегда на вече после того, как каждый пытается перекричать своего соседа и всех, кто есть вокруг, а затем, обессилев и поняв, что уже и не ведает, о чём вопить дальше, остаётся с раскрытым ртом, но без речи и без ветра, как говорят, а тем временем люди, заблаговременно расставленные князем и его подручными, бросают в толпу именно то слово, которое зажигает людей и ведёт их, куда нужно князю, даже вопреки их собственной воле и намерениям. Так должно было бы случиться и здесь, только слово напутственное шло бы уже не от подосланных горлопанов, а от самого великого князя, который съехал с недостижимой своей Горы к милым его сердцу киевлянам, расплакался перед ними, и они, в знак благодарности, затихли, чтобы услышать слово Изяслава.
– Дети мои!
– воскликнул князь.
– Идёт на меня стрый мой Гюргий с суздальцами и ведёт с собою половцев поганых. Терпимо ли такое? Ежели бы Гюргий пришёл лишь со своими сыновьями, то какая волость ему мила, ту и взял бы, но ведь привёл на меня половцев и врагов наших Ольговичей, а потому хочу биться, а вас, дети мои, кличу с собой. Имею силу, так почему бы должен был мириться с Гюргием? Пойдите и вы со мною, милые мои киевляне!
Вече не откликнулось на слова княжеские, не вызвали они ни поддержки, ни сопротивления, молчание залегло над торговищем, тихо было до самого берега днепровского, казалось даже, что слышен плеск волн и постукивание лодок борт о борт, затем где-то в середине толпы заплакал ребёнок, и словно бы от этого плача возникло движение в толпе, вытянувшееся змеёй в направлении к князю и его дружине; видно стало, кто-то пробирается вперёд, ещё малость - и перед князем очутился его приближенный лекарь Дулеб с княжеской золотой гривной на шее - знаком неприкосновенности, с дерзостью в глазах и таким уверенным спокойствием, разлитым во всей его фигуре, что князь даже натянул поводья своего коня так, будто изготовлялся пятиться от этого человека, которому надлежало бы давно уже сидеть в смердящем темном порубе, а не возмущать здесь люд, прикрываясь княжеской золотой гривной.
– Мирись, княже!
– сказал Дулеб будто и негромко, но так отчётливо, что его услышали в отдалённейших концах торговища.
– Ты кто?
– наливаясь гневом, крикнул Изяслав.
– Разве не узнал? Лекарь твой приближенный Дулеб.
– Он от Гюргия, от Долгой Руки!
– обращаясь к вечу, крикнул Изяслав.
– Мирись, княже, с Юрием!
– твёрдо повторил Дулеб.
– Он предатель!
– снова крикнул князь.
– Мы не идём!
– сказал Дулеб.
– Взять его!
– велел Изяслав, с трудом сдерживаясь от искушения крикнуть, как кричали четыре Николы: "В Днепр его!" - но вокруг Дулеба встало несколько сот великанов, у каждого из которых в руке была либо дубина, либо молот на длинной ручке, либо самодельное копьё, и уже словно бы всё торговище выдохнуло одной грудью:
– Отступись, княже!
Тогда князь махнул рукой, поворачивая дружину, и погнал коня от своей неудачи, от позора, а может, и от поражения. Для собственного утешения бормотал себе в золотистый ус: "Пойдут те, которые пойдут. Пойдут те, которые пойдут…"
С братом Владимиром, с сыновьями Мстиславом и Ярополком, с боярами и дружиной Изяслав в тот же день вышел из Киева и возле Витачева встретился с братом своим Ростиславом, который приплыл на лодьях из Смоленска, ведя с собой большое войско. За день прибыли черниговские князья и чёрные клобуки хана Кунтувдия. Изяслав никогда ещё не имел под рукой такого множества войска, поэтому он без колебаний переправился через Днепр и смело пошёл в Переяслав, к которому уже приблизился Юрий.
Посланные вперёд чёрные клобуки стрелами отогнали половцев от города, и полки Изяслава вышли на Трубеж, на другом берегу которого стояли полки Долгорукого.
Дружины стояли на противоположных берегах Трубежа и смотрели одна на другую с любопытством и ужасом от мысли, что придётся биться брату с братом. Стрелы с хищным свистом полетели с одного берега, затем с другого, но это были только стрелы безмолвные, бездушные, может быть посланные просто в белый свет, посланные не столько с ненавистью, сколько с тревогой и растерянностью; стрелы всегда слепы, не видишь, кто их пускает, это не то что меч, занесённый над головою, от стрелы можно спрятаться, уклониться, спастись, а занесённый меч должен упасть, и там уже нет спасения, там конец всему.