Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Юрий не хотел биться. Он послал Изяславу кратенькую грамотку: "Брат и сын! Не надобно проливать христианскую кровь". Изяслав задержал посла, не ответил - вывел из Переяслава на берег Трубежа все остатки своих полков, дабы ещё больше напугать суздальцев и их нерешительного князя.
Ведь Долгорукого всегда помнили нерешительным и не склонным к кровавым битвам. Один лишь раз ходил он с великой победой супротив волжских булгар, да и то ради того, чтобы отомстить за смерть своего тестя, половецкого хана Аепы, отравленного перед тем булгарами, когда хотел их завоевать. Тогда Юрий разбил булгарские полки, взял большой плен и возвратился с великой честью и славой. Однако произошло это ещё при жизни Мономаха, - стало быть, нерешительный Юрий ощущал у себя за спиной поддержку своего славного отца. Кроме того, к походу и к битве склонили
Позже, когда в Киеве великим князем сел растерянно-добрый Ярополк, Юрий, возмущённый посягательством сыновей своего брата Мстислава на Переяслав, прискакал из Суздаля и выгнал Всеволода Мстиславовича из Переяслава. Но не битвой, а упорным стоянием перед валами города. Точно так же стоянием пугал Юрий вместе с Ярополком Всеволода Черниговского под валами Чернигова, а когда Мономаховичи, отвернув свои полки, пришли в Киев, Всеволод бросился за ними и стал на черниговском берегу Днепра дерзко и просто нахально, ибо сила у него была намного меньшей, чем у Ярополка и Юрия. Так стояли целых пятьдесят дней, и закончилось всё миром, потому что Юрий Суздальский уговорил и своего брата и мрачного Всеволода не проливать крови.
Изяслав пренебрёг посланием Юрия, считая его проявлением трусости суздальского князя; сказано уже, что вывел он на поле всю свою силу из Переяслава, дабы ещё больше напугать суздальцев и их нерешительного князя, сам же утром хотел послушать заутреню в Михайловском соборе, но, когда он шёл со свитой через епископский двор в собор, епископ Евфимий, ничего не ведая о весенних тревогах в Киеве, захотел похвалиться перед великим князем, и похвалиться не собором, который мог бы своими фресками и мусиями сравняться, быть может, и с Софией киевской, и не епископскими палатами марморяными, а зданием банным, которое, пожалуй, не уступало даже императорским термам в древнем Риме, сооружено оно было из камня белого и зелёного, как вода из Альты, которая была пущена протоком под этой дивной баней; собственно, епископ и не хвалился этим банным строением, поскольку Изяслав, будучи князем в Переяславе, сам купался там не раз и не два, иерею просто хотелось напомнить Мстиславовичу о недавнем прошлом, о тех мирных удовольствиях, которые изведал он в этом городе, да и тут, на епископском дворе.
Но Изяслав пришёл в ярость, услышав о банном строении.
– Баня?
– зашипел он.
– Ты, отче, сказал - баня?
– Да, сын мой, - улыбнулся Евфимий.
– Вельми славное во всей земле нашей строение. Если бы и в Киеве…
– В Киеве?!
– чуть было не взревел Изяслав.
– Тебе хочется иметь ещё и в Киеве? Для кого же, отче преподобный? Не для Юрия ли Долгой Руки?
Он не стал больше слушать растерянного епископа, вернулся назад, не дойдя до собора, коротко бросил своему тысяцкому:
– Сжечь сию баню!
– Княже, камень, - спохватился тысяцкий.
– Не будет гореть.
– Разметать! Чтобы и следа не было! А камни сбросить в Альту!
Николы в тон ему тоже забубнили:
– В Днепр его!
До обеда безжалостно били белый и зелёный камень, засыпали ручей от Альты, корёжили и уродовали епископский двор; Изяслав сам следил за этим разрушением, глаза у него горели так же, как тогда, когда он всматривался в пожары русских городов, подожжённых его дружиной; к разъярённому князю боялись даже подойти, а если кто и пытался, то его не допускали четверо Никол, обложившие Изяслава с момента выезда из Киева, обложили, будто бешеного волка, и терпеливо выжидали, когда же он ошалеет до такой степени, чтобы можно было расступиться и выпустить его, дабы перегрыз он глотку Долгорукому. И вот сама судьба послала подходящий случай: на золотушные глаза Изяслава попалось славное строение банное во дворе переяславского епископа, поставленное, кажется, ещё в дни, когда на Русь приехал первый митрополит из Царьграда и осторожный князь Владимир не допустил грека в Киев, а определил ему место в Переяславе, для чего пришлось соответственно ублажить холёного ромея, возводя для него дорогие палаты и сооружая это драгоценное строение не столько, собственно, для купания, сколько для удовлетворения его самолюбия.
Часто люди кажутся великими лишь потому, что стоят на руинах. Но долго длиться это не
Но даже злость нужно направлять разумно и с надлежащей пользой, из-за чего Никола Старый чуточку погодя осторожно намекнул князю, чтобы не забывал он и о самом Долгоруком, ибо жечь и разрушать банные строения, как предвестников приближения Долгорукого, понятно, поучительно, однако ещё поучительнее как для сущих, так и для потомков ударить по самому Юрию и разбить его силу, доказав превосходство и святую неприкосновенность Киева для чьих бы то ни было посягательств.
Так Изяслав, не дождавшись окончательного разрушения зловещего для него здания, согласился отслушать обедню в соборе, чтобы с божьей помощью выйти из города и ударить без колебаний и размышлений на своего стрыя.
Однако епископ Евфимий, видно забыв, кому должен служить, сразу же после обедни, вместо того чтобы освятить высокое намерение Изяслава, неожиданно для всех со слезами на глазах начал умолять князя:
– Княже! Помирись! Лучше тебе покориться, чем поднимать рать на стрыя. Много спасения примешь от бога и землю свою избавишь от великой беды.
Изяслав вспыхнул ещё сильнее, чем это было на рассвете на епископском дворе. Тут он уже не плакал по привычке, был воином твёрдым и безжалостным. Он отвернулся от епископа, бросил ему через плечо:
– Своей головой и потом великим добыл я и Переяслав и Киев, а ныне велите мне покинуть такое держание? Что любовь и мир, ежели, нет власти!
Изяслав быстро вышел из собора, увлекая за собой хвост свиты, кони ждали чуть не у самых дверей соборных, князь взмахнул коноводам, вскочил в седло первым и поскакал к своим полкам, ибо полк без князя - что великий зверь без головы, как метко сказал один мудрый, хотя и очень раздражительный человек.
Но пора уже прервать эту, быть может, слишком затянувшуюся речь об Изяславе и перейти к Юрию.
Долгорукому до сих пор ещё не верилось, что придётся биться, проливать кровь - и чью? Разве для того он отдал всю свою жизнь? Не знал отдыха, метался по безбрежным просторам, призывал людей к себе, помогал им селиться на реках и озёрах, строил города, принимал новорождённых детей собственных и чужих, землю свою видел всегда с коня, она летела под него, плыла, парила, будто позади кто-то могучий тащил её к себе. В памяти у него сохранилось воспоминание детства, ещё из Чернигова, когда там, на зелёных травах над Стрежнем, выбеливала полотно его мать княгиня Евфимия. Любил он тогда бегать по свитку высохшего полотна, когда его с другого конца с осторожным умением подёргивали материнские руки.
Трава под полотном мягко прогибалась навстречу босым ногам Юрия, она словно бы покачивала бесконечно длинный свиток над землёй, и малышу казалось, что он летит, дыхание перехватывало острое ощущение счастья, смешанного со страхом, потому что он хорошо знал: закончится свиток, добежишь к тем осторожным, но нетерпеливым рукам, которые сворачивают полотно, и твой полет закончится, чары развеются, и снова окунёшься в будничность, тоску повседневности, пускай и княжеской, но всё равно непривлекательной. Быть может, ещё с тех далёких лет преследовало и гнало его куда-то вперёд и вперёд это ощущение: стоит лишь где-нибудь остановиться, задержаться - конец всему. С течением времени он понял, что задержаться может лишь в Киеве, принеся туда мудрую справедливость, ибо Киев - это словно бы собранные воедино русские земли с их щедротами, небом, ветрами, это люд всей земли, достойный судьбы высокой, какую может дать ему человек с душой такой же великой, как и у него самого. А разве величие души непременно должно проявляться в битвах? Что касается Юрия, то он считал ничтожнейшими созданиями людей, рождённых только для войны, тех, на чьей совести - целые кладбища. Поэтому он всячески избегал кровопролития и даже ныне, отправляясь, быть может, в свой последний поход, который должен был либо увенчать дело его жизни, либо погубить его навсегда, даже теперь Долгорукий не нарушил своего обычая, приближался к землям Изяслава медленно, стоял долго, собирая союзников, пугал сыновца своего издалека, надеясь на его разум и благородство, хоть малая малость которых должна была бы сохраниться в нём: ведь принадлежал он к роду Мономаха!