Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Изяслав велел открыть княжеские житницы, раздавать киевлянам хлеб, варить пиво, разводить на торговищах костры и зажаривать целых вепрей и быков, дабы люди забыли о голоде, дабы показалось им, будто возвратились времена князя Владимира, который прежде всего заботился о том, чтобы его киевляне были накормлены и напоены, были довольными и спокойными. Петрило пустил среди людей своих лазутчиков и доносчиков, они метались между киевлянами изо дня в день, но ничего утешительного не приносили. Даже самые голодные, насыщаясь хлебами Изяслава, все едино говорили только о Долгоруком. Такова неблагодарность людская!
Тогда Изяслав разослал по Киеву биричей и подвойских, скликать люд на великое вече возле Софии. Со времён Ярослава Мудрого собирались здесь князь и боярин, иерей и купец, воин и смерд. Площадь перед собором задумана была Ярославом так, чтобы вместился на ней весь Киев, одновременно предусмотрено было и то, чтобы не смешивалось здесь грешное с праведным, чёрный люд с мужами лучшими, мудрый князь предвидел и утвердил на все времена порядок и течение веча, для чего определил, кто где должен стоять, кто за кем должен подавать голос и кому какой голос принадлежит.
Потому-то великий князь никогда не должен быть опускаться на землю, на которой стояли все простые грешные люди, - он возносился над киевлянами, пребывая в соборной каменной опасани, показываясь, в зависимости от потребности - больше или меньше, в прорези - ветрогоне, так что виден он был не всем, а лишь тем, кто удостоен был этого благодаря своему положению. По правую руку от него в опасани становились князья меньшие, послы от земель своих и чужестранных, митрополит и епископы. По левую руку держались мужья лучшие, тысяцкие, воеводы, бояре. Будучи почти незаметными за толстыми каменными стенами, они видели всех на площади и могли даже угадывать, кто и что кричит, кто согласен с княжеской волей, а кто проявляет непокорность и крамолу, могли даже подавать знаки своим людям, умело расставленным во всех концах площади для надлежащего направления веча.
Два дня метались по Киеву биричи и подвойские Изяслава. Затем настал день веча, когда князь со всеми, кому надлежало быть рядом с ним по правую и левую руку, с утра ехал в Софию, он ставил впереди себя дружину и ждал, пока площадь заполнится народом, чтобы появиться над всеми среди каменных ветрогонов опасани, будто бог из тучи, молвить своё слово, выразить свою волю и убедиться в поддержке всего Киева, поддержке добровольной и щедрой.
Изяслав прибыл в Софию, принял благословение от митрополита Климента, поздоровался с боярством и лучшими мужами, пустил растроганную слезу из золотушных глаз, склонившись в почтительном поклоне перед Войтишичем, который появился позже всех, проклиная свою старость, жару и бесчестье, которым угрожает Киеву Долгорукий, ведя на святой город свои суздальские орды и ватаги.
Всё готово было для веча, кроме… самих киевлян.
Они не шли. Появились горлодёры и крикуны боярские, встали каждый в отведённом для него месте в разных концах площади, торчали бессмысленно и позорно, а киевляне не шли. Изяслав перебрасывался словом то с митрополитом, то с Войтишичем, то с игуменом Ананией, то с четырьмя Николами, торжественно-задумчивыми для такого высокого случая, ещё никто не отваживался обратить внимание на то, что происходит на площади перед Софией, ещё ждали, ещё надеялись, а уже солнце выкатывалось из-за Днепра, уже ударило ослепительно по киевским зелёным холмам, уже светило так, что и слепой мог увидеть: вечевая площадь пуста и безлюдна, на ней торчали одни лишь болваны, заблаговременно расставленные Петрилой; они должны были бы затеряться среди людей, спрятаться в толчее, стать незаметными исполнителями высшей воли, возбудителями той ярости, в которой утрачивается здравый смысл, забываются потребности, зато буйно расцветает то, что мило сердцу князя и его подручных.
– Кто такие?
– разъярённо воскликнул Изяслав, пренебрежительно окидывая взором торчавших на площади людей, а поскольку неизвестно было, к кому обращён его вопрос, то ответил тысяцкий, которому надлежало во всём вершить княжескую волю в этом городе:
– Люди Петрилы, княже.
– Петрило где?
Петрило протиснулся из-за боярства, почтительно поклонился великому князю, глаза у него блестели собачьей преданностью, в них уже не было той надменности и злобы, с которыми он взирал на всех, кого считал ниже себя.
– Киевляне где?
– спросил у него Изяслав.
– Надлежало бы тут быть, княже.
– Спрашиваю, где?
– рявкнул князь, наливаясь кровью, от злости у него покраснело лицо, шея и глаза.
– Дозволь, княже, пригоню сюда всех.
– Откуда пригонишь?
– Приметы указывают…
– Киевляне где, спрашиваю!
– Не иначе как возле Туровой божницы…
Слово "Турова божница" после Ярославова сына Изяслава не мог теперь слышать ни один князь киевский, ни один воевода, ни один боярин.
– А будь оно проклято!
– потихоньку заворчал Войтишич, сгоняя с широкого своего лица равнодушную ласковость, которой прикрывался всегда, как прикрывались скуратом скоморохи.
– Послать дружину и пригнать их всех сюда!
– закричали четыре Николы, выдвигаясь друг перед другом на глаза князю.
– А кто не покорится - в Днепр его!
Изяслав захлопал больными глазами, не зная, кого слушать, что делать. В походе неизмеримо лучше. Там дружина всегда хочет одного и того же: биться, побеждать, добывать! Там нет колебаний, исчезают сомнения, нет нужды слушать советчиков, там идёшь вперёд, пробиваешься, проламываешься, там всё ясно и определено заранее.
А тут? Кого слушать? И как спастись от окончательного презрения и осмеяния со стороны киевлян, которые собрались где-то у подножия Киева, не захотели подниматься на Гору, не пришли в Софию, к главе Киева, а тянули князя вниз, на Подол, затопленный водою, занесённый песками, голодный, ободранный, обнищавший, но независимый.
Князь посмотрел на митрополита. Умудрённый науками Климент на молчаливый вопрос Изяслава пробормотал слова Иллариона, вознесённого некогда Ярославом Мудрым от простого пресвитера до митрополита всей земли Русской: "Не сливаю разделения и не разделяю единство, соединяются без смешения и разделяются нераздельно".
Четыре Николы недоумённо сверкали жёлтыми глазами, с открытой неприязнью поглядывая на митрополита, которому не могли забыть слов одного из писаний, где он укорял всех тех, кто добивается славы и знатности, присоединяя дом к дому, село к селу, набирая для себя бортей и сенокосов, изгоев и сябров, подневольных хватая, а вольных прибирая к рукам силком.
Тогда князь обратил свой взгляд на Петра Бориславовича, который стоял с боярами, но выделялся среди них своей холёной чистотой и умным спокойствием, излучавшимся из его огромных чёрных глаз.