Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
И в сумерках, между кудрявыми вербами, по зелёным сочным травам повёл Изяслав свои полки следом за Долгоруким, так что тому пришлось возвращаться назад и снова останавливаться насупротив киевской силы. Он поставил сыновей по правую руку, Ольговичей - по левую, половцы блуждали вокруг, неуловимые, будто степные чуткие звери, берладники где-то залегли за обозами, на киевской стороне никто ещё и не ведал о них, всё это наполняло покоем не только сердце князя Юрия, но и всех его воинов, потому и дождались они рассвета, когда началась битва и падало множество убитых с обеих сторон, и так страшно было смотреть, как на конец света. Так записал Пётр Бориславович.
Силька, испуганно метавшийся на коне позади полков Долгорукого, со временем запишет об этом утре, озарённом августовским неистово-пронзительным солнцем, которое взошло над переяславскими дубравами: "Был там стон и крик великий, и голоса неведомые, и можно было видеть ломание копий и слышать стук оружия, а от сильной пыли не различая ни конного, ни пешего, и так бились крепко…"
Быть может, это в первый и в последний раз на долгом своём веку пришлось Долгорукому очутиться среди сечи, рубился он рядом со своими дружинниками яростно и мужественно, бились по правую руку от него сыновья, терзали половцы поршанские полки чёрных клобуков, и поршане не выдержали и первыми побежали с поля битвы, ибо им не за что было биться, от Изяслава не ждали ничего, пришли сюда, лишь гонимые озлоблением против половцев, но победить степняков не могли здесь, потому-то и бросились врассыпную, ибо позор от бегства был не их, это был позор князя, натравившего друг на друга два бедных народа, которым надлежало бы жить между собой в мире и согласии, ибо пришли на эту землю из тех же самых пустынь и, быть может, одна и та же кровь текла в их жилах.
Не выстоял и черниговский князь Изяслав Давыдович, которому тоже, собственно, не за что было биться, и он выжидал, кто пересилит, чтобы своевременно отвернуться от побеждённого.
Переяславцы как стояли, так и остались стоять, шум битвы их не привлекал, они не хотели ударять в спину Изяславу, но и против Юрия идти не намеревались, покрикивая гонцам Изяслава, которые передавали веление киевского князя вступать в битву: "Юрий нам князь свой! Давно бы уже надлежало стать, под его руку!"
У Изяслава была ещё надежда на братьев, которых он послал на дружину Юрия, сам выбрав для удара Ольговичей, - во-первых, чтобы поквитаться с ними за отступничество от крестного целования, а главное же - в надежде на то, что не выдержат его натиска, боясь недавних ещё воспоминаний о том, как бил их у Сейма и Десны. И Ольговичи в самом деле не сдержали дружины Изяслава, она прорубилась сквозь их полк, проскочила за спину суздальцам и начала собираться вместе в неодолимый "железный орех", чтобы оттуда внезапно нанести удар и резко изменить ход битвы в свою пользу. И наверное, удачливый Изяслав и на этот раз торжествовал бы победу, но не успел он собрать воедино свою распылённую недавней схваткой дружину, как вдруг заметил, что со всех сторон его окружают какие-то странно-пёстрые воины, каких ему никогда ещё и нигде не приходилось видеть. Первоначально, пока сам он и его дружина на полном скаку удалялись от поверженных полков Ольговичей, распалённые кровавой жатвой, оставленной после себя, им казалось, что вокруг словно бы ничего и не изменилось. Позади клокотала битва, где-то далеко впереди за валами должны были бы прятаться обозы Долгорукого, а тут были зелёные травы и купы верб, будто зелёный дым, но вот неожиданно что-то изменилось вокруг, дружина ещё скакала вперёд, но мгновенно как бы не стало ни трав, ни верб, ничего - всё вокруг забурлило, закипело, засверкало, резануло невыносимыми, как огонь, красками, звонким криком, дружина князя углублялась точно в гигантский рой, но не пчелиный и не птичий, а если так можно сказать, дьявольский, что ли. Сто, а может, тысяча, а может, и десять тысяч наводящих ужас всадников, не похожих ни на обыкновенных воинов, ни на диких, чёрных половцев, не похожих и друг на друга (может, именно в этом и заключался весь ужас этого натиска), в какой-то пёстрой одежде, со свистом, рёвом, улюлюканьем, хохотом, размахивая огромными мечами, выставляя вперёд невиданной длины копья и ратовища, мчались отовсюду на дружину Изяслава, намереваясь сбить её в мяч, как ворон сбивает галок или мальчонки - коровью шерсть. И вот дружина, которая только что намеревалась собраться воедино, чтобы ударить в спину полкам Юрия, а теперь и тем более должна была бы сплачиваться для отпора этим странным воинам, бросилась врассыпную, потому что каждому казалось, будто именно на него мчится озверелый кричащий великан, а может, и не один, а два или же три, и единственное спасение - проскользнуть между ними, вырваться на вольный простор и гнать изо всех сил отсюда, не останавливаясь до самого Днепра. Самому князю Изяславу тоже показалось, будто прямо на него летит невиданных размеров всадник, весь в красном, будто облитый кровью, и меч, который он держит над головой, так же светится кроваво, как и его одежда, и от этого жуткого видения князь забыл о своём намерении собрать дружину, забыл о битве, которую хотел выиграть, забыл обо всём, что там, позади, погнал своего коня в сторону от красного всадника, бежал вместе со своей дружиной и уже не видел, как бегут за ним все киевские полки, как пошло врассыпную все, хотя никто из суздальцев и не преследует их.
Киевский князь не думал тогда ни о чём. Уже и князем перестал быть, уже и сугубо человеческого в нём вроде не осталось ничего, только ныло что-то в том месте, где должна бы быть душа, которая от страха вылетела из князя, и он теперь гнался за нею и не мог догнать. В этой безумной погоне ему удалось уклониться от красного всадника, и он уже вот-вот должен был бы соединиться со своей утраченной от испуга душой, как вдруг откуда-то сбоку вынырнул новый всадник, чёрный, на чёрном, будто сажей измазанном коне, чёрнорожий, с огромным копьём, и, разевая в чёрном крике рот, устремился на Изяслава. Князь рванул в сторону, попал на болотистое место, из-под копыт у коня брызнула грязь, чёрный всадник настиг князя, но и сам засел в трясине, а тем временем конь Изяслава выскочил на твёрдое и уже теперь не останавливался до самого Днепра.
Берладники вылавливали и связывали сыромятной кожей напуганных дружинников Изяслава. Затем съехались посреди зелёной поляны, отпустили поводья коням, чтобы они смогли дотянуться губами до травы, перекликались и перешучивались со своим князем и между собой, хохотом встретили рябого Кузьму Емца, который похвалялся привезти Изяслава нанизанным на копьё, как нанизывают вепря на рожон.
– Где же князь, Кузьма?
– Копьё везёшь, а князя-то нет?
– Иль прибил его копьём к вербе?
Кузьма попытался вытереть потное лицо, но оно всё равно блестело, всё было в испарине.
– Конь у него княжеский, а у меня лишь игуменский!
– огрызнулся Кузьма.
– Почему же не швырнул в него копья?
– А мне копья жаль.
Изяслав тем временем, собрав едва лишь треть своей дружины, переправился через Днепр возле Канева и изо всех сил помчался в Киев, опасаясь, чтобы Долгорукий не опередил его и не вошёл в раскрытые ворота города первым.
А Юрий не мог уйти из-под Переяслава. Хоронил всех, кто пал в битве, - своих и чужих, ибо какие же они чужие? Сняв шлем, ехал по зелёному полю шагом в сопровождении сыновей, воевод, дружинников, печально смотрел на мёртвых, коротко кивал, чтобы помогли раненым, велел отпускать пленных, которые попадались ему на глаза, ибо грех великий брать в рабство единокровных братьев, да и нельзя идти на поводу у злости, когда хочешь осуществить великое дело, - надобно щадить покорных, а укрощать лишь наглых. И вот тут прорвалась сквозь конное сопровождение княжеское обезумевшая от горя женщина, бежала, не видя перед собою ничего, и остановилась перед конём Юрия, отчаянно закричала:
– Убили! Уби-и-ли его-о!
Князь натянул поводья, остановился молча, не спрашивал, кого убили, но женщина и не требовала расспросов, ибо разве для того догоняла князя и прорывалась к нему?
– Вырывца моего убили!
– голосила она, и когда Долгорукий услышал имя своего дружинника, которого уже давно никто не звал Вырывцем, а только Вырвикишкой, то шевельнулся на коне, хотел что-то сказать Оляндре, о которой слыхал, но видеть никогда не видел, однако сдержался, лишь ниже склонил голову, будто хотел отдельно погоревать и над Вырывцем, который был хорошим дружинником, всегда любил вырываться вперёд в стычках с врагом, да и тут, собственно, вырвался вперёд, - быть может, именно благодаря его мужеству и его смерти суздальцы начали битву и добились победы.
– Где тело Вырывца?
– спросил Юрий через плечо.
– Повезли в собор, - послышалось в ответ.
– Слышишь, молодица, - сказал князь Оляндре.
– Над телом мужа твоего будет молиться сам епископ Евфимий.
– А кто же мне его вернёт?
– ещё сильнее заголосила Оляндра, закрывая лицо и сквозь пальцы сверкая на князя такими глазами, что даже мёртвый поднялся бы с одра.
Юрий отвернул коня, проезжая мимо Оляндры, но она не отставала, бежала за всадниками, кричала дерзко:
– А кто же мне моего Вырывца заменит! Разве ты, княже, заменишь? Ты ведь стар!
Вацьо пытался отогнать её хотя бы немного в сторону, но она не уступала, набросилась на него:
– А ты, жеребец, почему гонишь меня! Хочу к князю! К князю! К князю Юрию хочу, потому как никто теперь не вернёт моего Вырывца!
В соборе она не появилась, куда-то пропала. В сизом кадильном дыму стоял Юрий со своими сыновьями, княжна Ольга прибыла в собор вместе с Иваном Берладником, который и тут не снял своей красной одежды, лишь набросил на плечи лёгкое чёрное корзно - знак печали. Старый, сгорбившийся епископ Евфимий, неутешно рыдая, произносил слова о невинно убиенных, о вечном покое, "идеже несть ни печали, ни воздыханий, но жизнь бесконечная…".