Z значит Захария

О'Брайен Роберт К.

— Костюм, — раздался его хриплый шёпот. — Он украдёт костюм.

Костюм! Так вот о чём он всё время волновался! Защитный костюм. Почему-то мистер Лумис считал, что Эдвард пытается его украсть.

Я сказала:

— Мистер Лумис, костюм в вашей тележке. Вы сами сложили его и засунули туда. Разве вы не помните?

— Тележка! — пробубнил он. — О Боже. Так вот куда он пошёл!

Должно быть, напрасно я это сказала, потому он снова попытался слезть с кровати. Я удержала его; это оказалось не так трудно, потому что он потратил слишком много сил в первый раз. Но мне страшно не нравятся эти его попытки выбраться из постели. А вдруг он упадёт и поранится? Что самое

важное: как я тогда затащу его обратно? Он слишком слаб, чтобы ходить самостоятельно, а я не знаю, получится ли у меня поднять его и нести. Так, значит, теперь я постоянно должна сидеть в его комнате, по крайней мере до тех пор, пока кошмары не прекратятся.

Галлюцинации — дело заразное. Наверное, всё дело в том, что нас здесь только двое, а если бы я могла общаться с другими людьми, фантазии мистера Лумиса не повлияли бы на меня так сильно. Я присела у окна, чтобы сделать запись в дневнике, и выглянула наружу. Тележка всё там же, где всегда — рядом с палаткой. Я почти приготовилась увидеть, как кто-то — Эдвард? да я даже не знаю, как он выглядит! — украдкой снуёт вокруг. Но там лишь Фаро — лежит на травке у палатки рядом со своей миской и ждёт обеда. Надо будет позвать его и накормить здесь, в доме.

Нет. Есть идея получше. Как только мистер Лумис успокоится (а на то похоже), я выскочу из дома, заберу с собой миску Фаро, а заодно и костюм. Костюм положу рядом с постелью больного, так чтобы он видел его. Может, тогда он будет тревожиться меньше.

Вторая половина дня

Я принесла костюм в комнату больного, и через несколько минут его прошлый кошмар кончился, зато начался новый, ещё хуже, вызванный, судя по всему, видом костюма. Мистер Лумис опять был в Итаке и отчаянно ругался с Эдвардом. Слава Богу, это лишь сон, потому что мне казалось, они были готовы убить друг друга. Как и раньше, мистер Лумис разговаривал с невидимым собеседником; я могла слышать только половину беседы, но он слышал обе. Голос моего пациента, сиплый и слабый, был, однако полон вражды и ненависти. Человек, который так говорит, опасен. По всей видимости, когда две личности заперты вместе в ограниченном пространстве, напряжение между ними возрастает до невыносимых пределов.

Когда он заговорил, я сидела у окна и потому не слышала нескольких первых слов. Потом его реплики стали более отчётливыми.

— ...какое там на двадцать четыре часа, Эдвард! Ни на двадцать четыре минуты! Если хочешь найти свою семью — валяй, ищи. Но костюм останется здесь, и дверь будет заперта. Даже не пытайся вернуться обратно!

Пауза. Он слушает ответ Эдварда.

Несчастный Эдвард. Я быстро разобралась в ситуации. Они с мистером Лумисом оказались заперты в подземной лаборатории — по-видимому, кроме них, больше там никого не было. Должно быть, оба задержались, возможно, что-то срочно доделывали перед прибытием вашингтонской делегации, а тут началась бомбёжка. У них имелось радио — а может, даже и телевизор — так что они знали, что произошло. Полагаю, у них был и телефон, но от него было мало толку уже после первого часа войны.

У Эдварда снаружи осталась семья — жена Мэри и сынишка Билли, и он умирал от тревоги за их судьбу.

Я понимаю его чувства. По всей вероятности, сначала он боялся выйти наружу — их район активно забрасывали атомными бомбами, это тебе не просто принесённые ветром радиоактивные осадки. Но через несколько дней, когда всё поуспокоилось, Эдвард хотел выйти и найти своих родных — и вот тогда-то между коллегами и начались раздоры.

Оба знали: снаружи царит чудовищная радиация, а у них в лаборатории — единственный

в мире защитный костюм. Костюм один, а людей двое. Вот почему в своих кошмарах мистер Лумис твердил Эдварду, что его жена и сын мертвы; а Эдвард, очевидно, продолжал цепляться за надежду, что есть люди, которые, спрятавшись в погребе или в бомбоубежище, всё же могли выжить.

Вот почему он просил костюм, пусть всего лишь на одни сутки. Найти своих, если они живы; а если мертвы... тогда эта мучительная неопределённость прекратится. Может, он хотел посмотреть на них в последний раз, может, похоронить... Не знаю.

Мистер Лумис не был женат; во всяком случае, я так думаю, что не был, хотя сам он об этом никогда не упоминал. И он не хотел, чтобы Эдвард брал костюм. Зачем, если всё равно его родные погибли?

А мистер Лумис продолжал разговаривать с невидимым собеседником:

— Откуда мне знать, что ты вернёшь костюм? А если что-то пойдёт не так?

И через паузу:

— Конечно, они все умерли! Ты же слышал радио. Итаки больше нет, Эдвард. И даже если ты найдёшь их и они окажутся живы — что тогда?

Тишина.

— Ты это серьёзно — уйдёшь от них, чтобы принести сюда костюм? Чёрта с два! Не ври мне, Эдвард!

А потом опять:

— Костюм, Эдвард, костюм. Ты только подумай: ведь это же наверняка самая ценная вещь, когда-либо сделанная человеком. Его нельзя подвергать износу ради таких глупостей, как визит к твоей мёртвой жене.

Бедный Эдвард. Он продолжал умолять. И, представьте себе, мне хотелось, чтобы мистер Лумис отдал костюм своему коллеге, хотя я и понимала, почему он стоял на своём. А ещё я недоумевала, почему Эдвард просто не взял желаемое и точка? Или хотя бы не попытался? Если уж на то пошло, должен же мистер Лумис был когда-нибудь спать.

Через несколько минут я узнала — именно так и случилось: он заснул. Вот тут-то и началась самая ужасная часть его кошмара: мистер Лумис, слабый, еле живой, пытался кричать от злости и страха, а вместо этого у него получался тоненький визг, от которого кровь стыла в жилах. Он опять порывался вскочить с постели, сесть, потрясти кулаками, но был так измотан, что не смог этого сделать; мне даже не понадобилось удерживать его.

Теперь мне стало известно, почему Эдвард умолял дать ему костюм, а не попросту взял его. Потому что у мистера Лумиса было ружьё (или, во всяком случае, так моему пациенту виделось в бреду). Я теперь понимала почти всё, что говорил мистер Лумис, а он поносил Эдварда такими отвратительными, грязными словами, что я не желаю пачкать ими бумагу.

А потом он сказал:

— Ты вор и лгун, Эдвард, но ты ничего не добьёшься. Отойди от двери!

Пауза.

— Нет! Я тебя предупредил! Я буду стрелять! Костюм защищает от радиации, но он не может остановить пулю!

Я вспомнила. Именно с такими словами он впервые обратился ко мне, когда я нашла его больным в палатке! Я тогда держала в руке ружьё, и это зрелище пробудило в нём воспоминание о той разборке с Эдвардом; теперь он опять словно бы вернулся к тому моменту. Он угрожал застрелить Эдварда, как сделал это в лаборатории, где пытался не дать коллеге выйти за дверь.

Прошло ещё несколько секунд — и всё закончилось. Мистер Лумис издал глубокий, томительный стон, за которым последовали хриплые сдавленные всхлипы. Мне показалось, что он пытается плакать. Затем больной закрыл глаза и затих, слышалось только дыхание — быстрое и лёгкое, как у маленького зверька, спасающегося бегством. Я попыталась проверить его пульс, но ощутила не биение, а лишь трепыхание — такое слабое, еле заметное, что посчитать было невозможно.