Z значит Захария
Шрифт:
Неужели он действительно стрелял в Эдварда? И если да, то сильно ли ранил? Тут в мою голову пришла идея, которая мне вовсе не понравилась, однако я решила, что всё равно сделаю это. Аккуратно сложенный костюм лежал на стуле у кровати больного. Я подошла, расправила мягкий пластик и поднесла к окну, к свету.
То, чего я страшилась, оказалось правдой. На середине груди, на расстоянии примерно трёх дюймов друг от друга располагались три дырочки. Их залатали — то есть, на них наплавили кусочки пластика, так что костюм снова стал герметичным, но если посмотреть изнутри, то можно увидеть отверстия, оставленные пулями — круглые и довольно большие. Если в тот момент, когда были выпущены эти три пули, Эдвард находился внутри костюма — без всякого сомнения, он был убит.
Вечер
Сейчас около десяти. Я в спальне, сижу у окна при свете лампы. Похоже, мой больной больше не бредит; он лежит тихо и недвижно, но я понятия не имею, доживёт ли он до утра. Руки и ноги у него холодны, как лёд; дыхание еле заметно. Я уже и не пытаюсь мерить ему температуру — ничего хорошего из этого не получится, лишь потревожу его покой. Всё равно я больше ничего не могу для него сделать.
Я осознала это чуть раньше, когда день перетекал в вечер. На редкость опустошающее и гнетущее чувство. Больше не было смысла в постоянном дежурстве у постели больного — он и так не мог ни выбраться из неё, ни даже выпасть. Уже тогда руки его стали совсем холодными, поэтому я принесла ещё одно одеяло и горячую грелку. Приподняла больному голову и попыталась влить в него немного чая. Наверно, что-то он и проглотил; я не совсем уверена. Глаза его были всё время закрыты, лицо бледное до синевы, а веки — пурпурные, почти прозрачные.
Тут мне кое-что пришло в голову. Пожалуй, это могло бы принести ему какую-то пользу. Я ещё раз наведалась к больному, а потом вышла и закрыла за собой дверь. Покинув дом, я направилась к церкви. Библия была у меня с собой. Не могу сказать, что отличаюсь каким-то особым религиозным рвением, нет. Я просто не знала, что ещё можно для него сделать. А раз так, то остаётся только молиться. Я сказала, что это могло бы принести ему пользу, но на самом деле я надеялась, что это могло бы как-то помочь мне самой. Не знаю, чего мне, собственно, хотелось. Но моему пациенту нужна любая помощь, какую только можно получить; и мне тоже.
Закат был прекрасен, но меня одолевали такие мрачные мысли, что было не до любования его красотой. Фаро решил составить мне компанию, чему я очень обрадовалась. Он даже захотел войти вместе со мной в церковь, и я ему разрешила, велела только вести себя тихо.
Стены нашей церкви изнутри выкрашены белым, правда, краска немного поблекла и в тусклом вечернем свете выглядела бледно-серой. Церквушка совсем маленькая — всего одна квадратная комнатка с семью скамьями; но только у двух из них есть спинки, остальные больше похожи на садовые лавочки. Кафедры для проповедника нет, вместо неё лишь небольшой подиум. За алтарём два узких окна, в боковых стенах тоже по окну, столь же узких, так что в церквушке всегда царит полумрак. И тишина.
Я присела на переднюю скамью, там, где посветлей, и с полчаса читала Библию и молилась за мистера Лумиса. Просила, чтобы он дожил до утра, на большее я не осмеливалась.
Даже если он, возможно, и убийца, я не хочу, чтобы он умер.
Глава 12
5 июня, утро
Он дожил до утра.
Один раз я уже почти было уверилась, что мой пациент умер. Я спала на диване в гостиной, и за всю ночь из комнаты больного не донеслось ни звука. Собственно, я даже и не спала, а так — задрёмывала по временам, а в промежутках ходила справиться, как там мистер Лумис. Часа в два ночи я опять наведалась к нему, прислушалась к дыханию — и не услышала его! Я перепугалась так, что у самой сердце едва не остановилось. Помолившись, я подошла поближе и, слава Богу, с расстояния примерно в один фут от его кровати расслышала, что он дышит, только еле-еле различимо, неглубоко и быстро. Все остальные разы было то же самое; и всё же он не переставал дышать. Я всё время поддерживала огонь в камине и каждый час меняла в грелке воду и подкладывала её в ноги больному. Они ужасно холодные, уверена — кровь в них не поступает.
Наконец настало утро. Я приготовила себе лёгкий завтрак, сварила кофе; хотя аппетит отсутствовал напрочь, поесть было необходимо. Сходила также подоила корову; если я и впредь буду пренебрегать доением, боюсь, она скоро совсем потеряет молоко, тем более что телёнок уже полностью перешёл на травяной корм. Когда я вернулась, в комнате уже было светло. Я взглянула на больного: он был бледен, как мертвец. Температуру измерять не стала, зато посчитала частоту дыхания. Он делал почти пятьдесят вздохов в минуту; из школьного курса мне помнилось, что нормальный ритм — около шестнадцати. Прикоснувшись к губам своего пациента, вспухшим, серым и растрескавшимся, я обнаружила, что они сухи, как песок в пустыне. Взяв чистую тряпочку, я намочила её уголок в воде, потом приложила его к губам мистера Лумиса и осторожно сжала мокрую ткань пальцами, чтобы капелька стекла ему в рот. Напоить его из стакана я не решалась: он мог бы подавиться и задохнуться. Обмыла его лицо, липкое от ледяного пота.
После этого я покормила Фаро и снова отправилась в церковь. На этот раз я понимала, что делаю это только ради себя самой. Я была в таком состоянии, что не могла трезво соображать; мне было нехорошо, голова кружилась, — отчасти, должно быть, потому, что я практически не спала несколько ночей. Но что толку сидеть дома у больного над душой? Он либо умрёт, либо выживет. Буду я при этом присутствовать или не буду — какая разница?
И всё же мне не давали покоя мысли не только о том, выживет мистер Лумис или нет, но и о том, что же произошло в лаборатории — вернее, что я слышалао случившемся в лаборатории, ведь так оно и было — я словно прослушала аудиозапись. Именно по этой причине мне необходимо было обрести ясность рассудка.
Фаро умял свой завтрак и догнал меня на дороге. Мы вошли в церковь вместе, и тут я сообразила, что забыла Библию дома. Я уже подумала было сходить за ней, как вдруг пёс сделал стойку, а потом начал дюйм за дюймом продвигаться к алтарю. Я ничего там не видела, и оттого меня вдруг пробрало жутью: кругом тишина, никого, и пёс, как мне показалось, охотится на некоего духа. Или на ангела.
Я велела ему лечь и лежать тихо, а сама с опаской пошла вперёд. И вот тогда я увидела нечто маленькое, чёрное, взъерошенное — это был воронёнок, ещё совсем птенец, не больше воробья; сквозь пух только-только начали пробиваться пёрышки — зачатки крыльев и хвоста. По мере того, как я приближалась, птенец отпрыгивал подальше, но взлететь он, ясное дело, не мог. Откуда он здесь? Как попал внутрь церкви? Я взглянула вверх: над моей головой зияло квадратное отверстие, над которым возвышалась колоколенка, вернее, просто башенка с куполом. Под верхом башенки был сооружена деревянная рама из прибитых крест-накрест крепких досок — на них должны были подвесить колокол, но до этого так дело и не дошло. Вот там, под самым краем крыши, торчало какое-то нелепое сооружение из всякой всячины: палочек, листиков, соломы... Гнездо. Пара ворон построила там себе гнездо, и один из птенцов выпал.
Я наблюдала за воронёнком, а он следил за мной своими живыми чёрными глазками. Я придвинулась ещё на шаг — он отпрыгнул, и так до тех пор, пока он не упёрся в стенку за алтарём. Бежать дальше было некуда, и воронёнок притих.
Само собой, я находила птенцов и раньше. Со всеми нами такое случалось; отец объяснил, что лучше всего просто оставлять их там, где нашли, потому что птицы-родители, скорее всего, наблюдают с дерева поблизости, и если мы не станем вмешиваться, им не составит труда спасти своё дитя. Отец был прав. Я сама видела, как они это делают. Но на этот раз всё было немного иначе: вряд ли взрослые вороны слетят с верхотуры вниз, в церковь; да им и в голову не придёт, что их птенец упал внутрь, на церковный пол.
Поэтому я подобрала воронёнка и понесла наружу, бережно держа в обеих ладонях. Он не сопротивлялся, доверчиво сидя у меня в руках. Мне захотелось забрать его с собой, но тут я сообразила, что у меня и без воронёнка дел по горло.
Оказавшись снаружи, я услышала хриплое карканье и подняла голову: там, вверху, кружились две большие вороны. Одна присела отдохнуть на колокольне — значит, поняла я, это и есть родители моего птенца. Они, конечно, видят, что он у меня в ладонях. Я посадила крошку-воронёнка на травку — уж здесь-то они точно найдут его — и отошла на несколько шагов по дороге, позвав за собой Фаро (пёс заинтересованно следил за всей процедурой). Птицы-родители немедленно устремились к своему дитяти. Я никогда не слышала, чтобы вороны селились на церковных колокольнях, но, должно быть, их повадки изменились, когда рядом больше не было других птиц.