Z значит Захария
Шрифт:
По дороге домой я размышляла о том, что это, возможно, хороший знак. Я немножко суеверна и всегда считала, что птицы приносят удачу; бывает, я просыпаюсь утром и выглядываю в окно, и если первое, что я вижу — птица, особенно когда она близко и смотрит в мою сторону — то для меня это предвестие того, что сегодня непременно случится что-то хорошее. Думаю, это потому, что когда я была ещё совсем маленькой, лет четырёх, и впервые услышала о молитвах, мне сказали, что они улетают в небеса. Поэтому молитвы представлялись мне птичками, которые, трепеща крылышками, летят ввысь; и когда мне случалось, помолившись, увидеть летящую птицу, я думала: вон летит моя молитва.
Хотя, конечно, на этот раз птица-молитва не взлетела вверх, как положено, а упала вниз, но всё равно — идя домой, я приободрилась, и это несмотря на то, что мне вдруг пришло в голову, что я, вообще-то, забыла помолиться.
Вечер
Мой пациент в прежнем состоянии. Я не могу понять, почему он всё ещё жив. Я не отваживаюсь дотронуться до него; так и кажется, что любое, самое крохотное беспокойство, даже просто слишком громкий звук могут оборвать нить его жизни. Поэтому я так и не поменяла ему простыню, хоть он её и испачкал.
Вернувшись из церкви, я тихонечко поговорила с больным, рассказала, где была. Он не проснулся, даже веки не дрогнули. И всё же у меня возникло чувство, что он меня слышал, пусть и в бессознательном состоянии; и для него благо знать, что рядом кто-то есть.
Собственно, я настолько прониклась уверенностью в этом, что решилась негромко почитать ему, сидя в кресле у его кровати, чтобы он чувствовал моё присутствие. Сначала я подумала о Библии, но потом решила, что поэзия, наверно, подходит лучше; поэтому принесла из своей спальни сборник стихов и прочла «Элегию, написанную на деревенском кладбище» Грэя [13] . Грустное стихотворение, но оно мне нравится. Внезапно я осознала, что в нём говорится о смерти, но ведь мой пациент наверняка не воспринимает смысла слов; я надеялась лишь, что он хотя бы слышит мой голос.
13
Томас Грэй — английский поэт, профессор Кембриджского университета. Особенно известна именно эта его «Элегия», опубликованная в 1751 году.
Опять-таки, не могу сказать, ради кого же я это делала. Чтение стихов, несомненно, оказало на меня успокаивающее и умиротворяющее действие. Думаю, позже я поиграю на пианино — что-нибудь тихое, на левой педали. Пианино ведь тут же, рядом, в соседней комнате, а мистеру Лумису нравилось, когда я играла для него раньше.
Дочитав «Элегию», я опустила книгу и принялась размышлять о моём госте и Эдварде.
Наверно, мне придётся свыкнуться с мыслью, что мистер Лумис убил Эдварда. Это ужасно, если принять во внимание мои мечты и надежды, а также то, что мистер Лумис, по всей вероятности, единственный человек, с которым мне в будущем придётся иметь дело.
Но мне же неизвестны все обстоятельства.
Если исходить из того, чт'o он сказал в бреду, и принять во внимание отверстия в костюме, остаётся заключить, что он убийца. Но опять же основываясь только на его словах, трудно прийти к выводу, кто прав, а кто виноват. Это ведь можно рассматривать и как самозащиту. Если бы Эдвард забрал костюм и ушёл, и никогда не вернулся бы обратно, то он обрёк бы мистера Лумиса на заточение в лаборатории, возможно, вечное... да нет, не «возможно», навернякавечное. А в этом случае у него в конце концов кончились бы припасы, или вода, или воздух, и он бы погиб. Так что Эдварда, пытавшегося украсть костюм, тоже можно рассматривать как потенциального убийцу.
К тому же, мистера Лумиса, возможно, заботило не только выживание. В бреду он говорил, что костюм чрезвычайно важен, что его надо беречь. Он назвал его «самой ценной вещью, когда-либо сделанной человеком». Может, он думал не только о себе, но о выживании всего рода человеческого. На тот момент он наверняка надеялся, что где-то есть группы людей, засевшие в убежищах, таких, как подземная база ВВС и прочие, и что с помощью этого единственного в своём роде костюма можно будет вступить с ними в контакт. Да, эта вещь действительно была слишком важна, чтобы трепать её без веской причины. Если мистер Лумис и вправду так считал, а Эдвард исходил только из собственных эгоистичных побуждений, то Эдвард был неправ.
Значит, до известной степени всё зависит от того, какой личностью был Эдвард. Если он был честным и разумным человеком и действительно собирался вернуть костюм, и вернул бы его — тогда мистер Лумис должен был бы пойти ему навстречу. Разве что, как он выразился, действительно «что-то могло пойти не так». Но если Эдвард думал только о себе и пытался украдкой выбраться из убежища, то я не могу слишком строго судить мистера Лумиса.
Хотя с другой стороны — а что, если это мистер Лумисстарался присвоить костюм? Только для себя одного? А когда придёт время, надеть его и пуститься на поиски выживших? Собственно, он так в конечном итоге и поступил.
Так что опять же до известной степени всё зависит от того, какой личностью был... то есть, что за человек мистер Лумис. И надо признаться, я по-настоящему этого не знаю. Пока не знаю.
Итак, я не знаю, как поступить. Если он выживет и придёт в сознание — надо ли мне расспросить его о случившемся? Он, конечно же, не признается, потому что в своём рассказе о работе в лаборатории, о костюме, о походе в Чикаго он ни словом не обмолвился об Эдварде. И всё же, нас только двое, и для меня будет чрезвычайно трудно, зная его тайну, делать вид, что мне ничего не известно.
Надо что-то решать.
6 июня
Этим утром я опять ходила в церковь. Надежды почти нет. Больной лежит совершенно неподвижно, уже больше тридцати двух часов не подавая никаких признаков жизни, кроме едва заметного дыхания. Я снова чувствую себя одинокой. Мне теперь трудно думать о нём как о живом человеке, даже не верится, что когда-то он мог говорить и мыслить. И всё же я не сдаюсь; у меня чувство, что если я сделаю это, он тоже сдастся. Вот почему я отправилась в церковь.
Весь день стояла облачная погода, воздух пах свежестью и влагой. Ночью покапало, и скоро опять пойдёт дождь. На подходах к церкви Фаро побежал и принялся принюхиваться к траве в том месте, где я положила воронёнка, но птички там, само собой, не было. Наверняка родители сумели вернуть птенца в гнездо.
На этот раз я не забыла прихватить с собой Библию и прочитать молитву.
На обратном пути я нарвала небольшой букет из цветов шиповника, росшего у дороги, а придя домой, поставила его в вазу и отнесла в комнату мистера Лумиса. Яблоневый цвет уже завял, лепестки опали. Больной, конечно, ничего не видит. Так что цветы — опять-таки для меня.