Z значит Захария
Шрифт:
Но я чувствовала себя не в своей тарелке не из-за всего этого. Дело было совсем в другом.
Я, как обещала, поставила для мистера Лумиса на передней веранде кресло — небольшое, с мягкой обивкой; я взяла его в комнате родителей. К нему прилагалась ещё и скамеечка для ног, её я тоже снесла вниз, прихватив подушку и одеяло. Мистеру Лумису будет хорошо и удобно, а крыша веранды защитит его от солнечных лучей.
По его просьбе я также поставила стул и на заднем крыльце; места для скамеечки там не было, так что на передней веранде сидеть куда удобнее. Однако когда я вчера утром спросила мистера Лумиса, где ему хотелось бы посидеть, он ответил: на заднем крыльце.
Впервые за всё время своей болезни мой гость пустился в такой далёкий путь, но он справился неплохо. Я вспомнила кое-что, пошарила в шкафу для верхней одежды и нашла тросточку, с которой отец ходил, когда растянул лодыжку. Вот так, опираясь на трость и тяжело налегая мне на плечи, мистер Лумис добрался до стула на заднем крыльце. Колени его по-прежнему подгибаются; стопы он тоже толком не может оторвать от пола, но при этом как-то всё-таки умудряется медленно, с шарканьем, продвигаться вперёд.
Он сидел там всё утро, наблюдая за тем, как я пашу, бороню и засаживаю два ряда свёклой. Совсем как надсмотрщик!
Подошло время ланча, я выключила двигатель трактора, чтобы не тратить зря бензин, и пришла в усадьбу пешком.
После ланча мистер Лумис лёг спать у себя, а я принялась за работу на пшеничном поле. Когда солнце стало склоняться за западную гряду, я вернулась в дом. Мистер Лумис уже проснулся и снова захотел выйти на воздух, на этот раз на переднюю веранду. Я помогла ему добраться до стула, подставила ему под ноги скамеечку и закутала его в одеяло. А сама пошла на кухню готовить ужин.
То, что случилось после этого, полагаю, частично моя собственная вина. Сунув еду в духовку и поставив чайник, я взяла из столовой стул, вынесла его на веранду и села около мистера Лумиса. Солнце заходило, и мы опять, как когда-то, любовались игрой света, постепенно переходящего из жёлтого в красный.
Кроме того, что мне хотелось просто отдохнуть несколько минут, у меня была и другая причина для того, чтобы выйти к мистеру Лумису. Когда мой пациент пошёл на поправку, во мне зародилось беспокойство, и с каждым днём оно усиливалось. Меня тревожил тот факт, что я совсем не знаю своего гостя. Я так обрадовалась появлению другого человеческого существа, что не слишком-то задумывалась, кто же такой мистер Лумис; он казался довольно привлекательным и дружелюбным. Но в последнее время я чувствую, что совсем его не понимаю.
Он очень скупо выложил мне несколько фактов своей жизни: как работал в лаборатории над пластиками и защитным костюмом и о своём походе к подземной штаб-квартире ВВС. Из его кошмаров я узнала о конфликте с Эдвардом. И это было всё. Мистер Лумис никогда не говорил о себе — только о своих планах относительно генератора и немного о ведении хозяйства. Похоже, я не вызывала у него ни любопытства, ни интереса, если не считать того раза, когда ему понравилась моя игра на пианино.
Я даже выстроила себе гипотезу на этот счёт. Я решила: убийство Эдварда, одинокие месяцы в лаборатории, долгое безнадёжное путешествие по мёртвой стране — опять-таки в одиночестве — всё это было настолько ужасно, что душа его и разум омертвели. Когда он вспоминал прошлое, то прежде всего в его мыслях всплывал пережитый кошмар наяву, и поэтому он запретил себе вспоминать, запретил говорить о прошлом. Он у меня уже долгое время, а всё равно остаётся загадкой.
Я не хотела говорить ни об Эдварде (решила, что, скорее всего, вообще никогда не стану затрагивать эту тему), ни о лаборатории; я хотела, чтобы мистер Лумис рассказал мне о временах до того. Я присела рядом с ним, но не знала, как подступиться к разговору. В книгах и кино в этих случаях произносят, мол, «давай поговорим о тебе», или «расскажи мне о себе», — но обычно это бывает при первой встрече, к этому же это такая избитая фраза...
Вспомнив, что ему понравилась моя музыка, я спросила:
— Когда вы были моложе, в вашей семье кто-нибудь играл на пианино?
Он ответил:
— Нет. У нас не было пианино.
— Вы были бедные?
— Да. У меня был двоюродный брат, и я часто ходил к нему в гости. У них было пианино — его мать играла. Мне нравилось слушать.
— А где это было?
— В одном городке в штате Нью-Йорк, в Найеке [18] .
Он не стал объяснять, что это и где, и беседа заглохла, поскольку я понятия не имела, что это за Найек такой.
18
Найек (Nyack) — посёлок в округе Рокленд, штат Нью-Йорк.
Я сделала вторую попытку.
— Чем вы занимались до того, как попали в Корнельский университет?
— Тем же, чем и все. Ходил в школу, потом в колледж, летом подрабатывал.
Похоже, предмет беседы его не интересовал и разговаривать об этом ему не хотелось.
Я спросила:
— И это всё?
— После колледжа провёл четыре года на флоте.
Кажется, дверь приоткрылась.
— На корабле? Куда вы плавали?
— Я работал в военно-морской оружейно-технической лаборатории в Бристоле, в Нью-Джерси. В колледже я специализировался по химии. А флоту нужны были химики. Там я и начал заниматься пластиками — их требовалось много, и мы всё время испытывали новые виды. Для судового оборудования, оружейных чехлов, водолазных костюмов, даже для обшивки корпусов судов. Пластик, который бы не крошился, не трескался, не подвергался коррозии и не протекал.
— Вот оно что.
Похоже, беседа возвращается туда, откуда началась.
— А поработав там, я подал заявление в Корнельский университет.
Круг замкнулся. Похоже, это было безнадёжно и мне следовало махнуть рукой на разговор, но вместо этого я сказала:
— А вы когда-нибудь... вы были когда-нибудь... женаты?
Он бросил на меня острый взгляд и проговорил:
— Так я и думал, что ты к этому ведёшь.
И вот тогда это и случилось. К полному моему изумлению он, даже не улыбнувшись, взял меня за руку. Нет, здесь, скорее, подошло бы слово «схватил». Он резким движением схватил мою ладонь и, крепко сжав, дёрнул к себе так, что я чуть не упала со стула. Он держал мою руку в обеих своих.
— Нет, я никогда не был женат. Почему ты спрашиваешь?
Я так опешила, что целую минуту лишь сидела и таращилась на своего собеседника. Единственное, о чём я могла в тот момент думать — это что он неправильно истолковал какие-то мои слова.
Я сначала смутилась, потом мне стало неудобно, а после этого — страшно. Смутилась я по совсем пустячной причине: моя рука была мозолистой от работы, а его — мягкой, наверно, потому, что он долго носил пластиковые перчатки. Неудобно мне стало потому, что он потянул меня к себе, и я теперь не сидела на стуле прямо, а наклонилась вперёд, рискуя потерять равновесие и упасть. И, наконец, страшно мне стало потому, что я попыталась высвободиться, но мистер Лумис ещё крепче сжал мою руку. В том, как он стискивал мою ладонь, не было ни капли нежности, а лицо его оставалось бесстрастным. Он смотрел на меня так же, как на какую-нибудь там «Сельскохозяйственную технику».