За чужую свободу
Шрифт:
«Стратегия» Блюхера обошлась ему в 15000 человек, выбывших из строя.
Кое-как примирившись с непокорными корпусными командирами, Блюхер предпринял движение снова к Кацбаху по обоим берегам Вютенде – Нейссе. Он уверял, что имеет точнейшие сведения о намерениях Макдональда. Ему поверили. Но на самом деле он не имел ни малейшего представления ни о численности, ни о планах противника. Проливной дождь и туманы густой завесой закрывали впередилежащие местности. Горные речонки вышли из берегов. Передовые отряды Иорка, уверенного на этот раз в точности сведений Блюхера, безостановочно двигались вперед и, перейдя Кацбах, нос к носу столкнулись с армией Макдональда.
Авангард Иорка был стремительно
Этого не ожидал никто и меньше всего сам Блюхер. Но он не растерялся и со свойственной ему быстротой соображения отдал общий приказ: «Вперед!«Хотя» вперед» для Иорка значило тонуть под огнем противника в Кацбахе, для Сакена – подставить свой фланг под удары Лористона.
Но судьба явно покровительствовала прусскому главнокомандующему. Никто не обратил внимания на его приказание. Положение спас Сакен. Воспользовавшись тем, что Макдональд, наседая на Иорка, обнаружил свой левый фланг, он отдал приказ к общему наступлению. Русская кавалерия Васильчикова атаковала неприятеля с трех сторон. Под стремительным натиском русских кавалерия Себастьяни была опрокинута на пехоту и вместе с ней отброшена к реке, потеряв тридцать орудий. Французы, обращенные в бегство, пытались перейти реку, но мосты были снесены разливом, и броды сделались непроходимы.
Артиллерия Сакена поражала густые толпы противников.
Главные силы французов потерпели полное поражение. На левом фланге Ланжерон завершил победу поражением Лористона. Победа была выиграна. Ночь прекратила сражение.
Главнокомандующий долго как будто не знал, победил он или побежден, и не мог отдать себе ясного отчета, что и как произошло и при чем, собственно, здесь он?
Но донесения о трофеях, рапорты Сакена, ординарцы со всех сторон наконец заставили его поверить в победу.
Все еще несколько недоумевающий, возвращался он под проливным дождем со своим штабом в Брехтельсгоф, в главную квартиру. Штаб, по – видимому, тоже недоумевал. Не было слышно ни поздравлений, ни оживленных разговоров. Наконец Блюхер прервал молчание, воскликнув, обратясь к начальнику штаба Гнейзенау:
– А ведь мы выиграли сражение, Гнейзенау, и никто в мире не может спорить против этого! Теперь следует подумать, чтобы получше объяснить, как мы его выиграли?
И объяснили.
Когда на другое утро Сакен прочел в главной квартире реляцию о сражении, он с удивлением узнал, что русские со свойственным им мужеством только отчасти способствовали одержанию прусскими войсками блистательной победы.
– Но мы, кажется, сделали побольше! – весь вспыхнув, обратился он к Гнейзенау.
– Вы, генерал, герой вчерашнего дня, и главнокомандующий помнит это. Но вы, господа русские, так богаты победами, что вам, как добрым нашим союзникам, грешно не уступить нам хоть часть вашей славы.
– Что ж, поправляйте ваши дела, – насмешливо заметил Сакен, – это будет следующая страница вашей военной славы за Иеной и Ауэрштедтом.
И, слегка поклонившись, Сакен вышел от негодующего Гнейзенау.
V
Толькевицкий лес гнулся и стонал под буйными набегами холодного вихря. Ветер бешено срывал его зеленые одежды, взметал тучи листьев, но, едва поднявшись, они падали на землю под тяжелыми потоками дождя. Ветер несся дальше в поле, яростно сбивал каски и кепи с голов солдат, рвал плащи, пугал лошадей и словно тонкими прутьями до боли хлестал по лицам дождевыми струями. Черные тучи тяжелой пеленой закрывали небо, зловещий сумрак повис над землей. Намокшие ружья не могли стрелять, но ожесточенный рукопашный бой кипел по всему фронту союзников, широким полукругом охвативших Дрезден. Только тяжело ухали орудия, густой дым низко стлался по земле, и не было возможности сквозь сумрак дня, дождь и пушечный дым следить за движением врага. Завыванье ветра, грохот орудий, разнородные крики сражающихся, топот несущейся бешеным галопом кавалерии смешивались в одной чудовищной какофонии.
Был второй день Дрезденской битвы. Союзники пропустили удобный момент овладеть беззащитным Дрезденом, и, когда решились его атаковать, там был уже сам Наполеон с кавалерией Мюрата, со старой и молодой гвардией, с армиями Мортье, Мармона и Виктора. Было что-то невыразимо ужасное, от чего вздрагивали самые мужественные сердца, в этих бешеных немых атаках без единого ружейного выстрела. Мюрат вспомнил лучшие дни своей славы, и его кавалерия с громкими криками: «Vive l'empereur!» – словно на крылатых конях неслась среди неприятельской армии, своей тяжестью и неудержимостью прорывая неприятельские каре. Всю силу своего удара Наполеон обратил на левое крыло союзных войск, находившееся под командой австрийца Гиулая. Ощетинившись штыками, без выстрела, встречали ее австрийские каре и гибли под копытами коней. Селение за селением – Науслиц, Косталь, Корбиц – одно за другим переходили в руки французов… С ружьями наперевес, стройно, как на параде, беглым шагом наступала молодая гвардия Мортье на передовые отряды графа Витгенштейна.
В передовом отряде был и пятый драгунский полк вместе с лубенскими гусарами.
Товарищи не узнали Бахтеева, когда он вернулся.
– Его подменили, – говорил Громов.
И, действительно, Левона было трудно узнать. Он словно сразу стал старше лет на десять. Его лицо приняло жесткое, суровое выражение. Он прекратил товарищеские отношения, его обращение стало сдержанно и холодно, он, видимо, избегал своих товарищей и чуждался их. В первый день сражения он обратил на себя внимание какой-то неестественной, совершенно безрассудной отвагой. Громов принужден был употребить свою власть командира, чтобы сдержать его. Приехавшего Гришу он встретил больше, чем сухо, и тотчас отправил его в другой эскадрон. Он хотел быть один. Новиков не мог приехать; он был еще слаб, хотя и порывался ехать.
Левон словно окаменел. Ему казалось, что он даже не живет, что его существование не есть жизнь, а какое-то странное неопределенное состояние, что-то среднее, промежуточное между смертью и жизнью. Он не страдал. Он просто не ощущал жизни. Он не искал смерти, но им владела дикая, навязчивая мысль, что он не может быть убит. И когда Громов советовал ему не лезть бесплодно на рожок, он бессмысленно, но для самого себя логично и естественно ответил:
– Труп нельзя убить…
Юные голоса восторженно кричали: «Vive l'empereur!«И ветер нес этот боевой восторженный клич в лицо русским полкам. И на одно мгновение, заглушая эти крики, раздался тяжелый рев французской батареи, на рысях въехавшей на фланговый холм.
В эту минуту перед фронтом показался какой-то генерал (Бахтеев не знал его) и громко крикнул Громову и командиру лубенских гусар Мелиссино:
– Остановите их! – И он указал рукой по направлению туда, откуда неслись крики французской гвардии.
Пронзительно и хрипло заиграли трубы атаку, пронеслось грозное» ура», и Лубенский и пятый драгунский колыхнулись и разом рванулись вперед.
Наткнувшись на железное каре, первые ряды упали, но в своем падении расстроили неприятельскую фалангу. Дождь и кровь смешались. Люди бились в кровавых лужах… Через несколько минут только груды изуродованных и растоптанных тел людских и лошадиных остались на том месте, откуда слышались восторженные молодые голоса… Только немногие рассеянные кучки неприятеля рассыпались в беспорядке по полю. Эта блестящая атака русских дала возможность передохнуть авангарду Витгенштейна.