За экраном
Шрифт:
Вчера приехал Леонид Осипович Утесов, всего на два часа: ему уже семьдесят девять, но склероз, между прочим, не разгулялся.
О чем только не велась беседа, тонкий юмор неповторимого рассказчика окрашивал любое его слово, без нажима, легко журча и переливаясь. Утесов на сцене, на экране – это одно, а Утесов в компании, за столом, на прогулке – другое, и, я бы сказал, более значительное, оригинальное, яркое и, к сожалению, никем не зафиксированное явление времени и среды.
Я знал многих писателей, актеров, критиков, режиссеров, у которых талант наиболее полно раскрывался в том, что французы называют «козери», а у нас зовется просто трепом. Треп – это не вранье и не сплетня, и не монолог, это именно треп – свобода переходов от одной темы к другой, конкурс острот, «а вот я еще скажу», или «помню» – и идет нескончаемая серия новелл,
Итак, самое интересное – болшевские разговоры, вернее, прогулки, ибо беседы происходят во время прогулки, сопутствуя кислороду, либо в очереди у телефона, где каждую цифру надо набирать не меньше шести-семи раз, чтоб получить город, – и то не наверняка, прервут на первом слове. Телефонизация мало чем отличается от того периода, когда Бернес или Крючков надсадно кричали: «Барышня, дайте Москву!» – те, узнав по голосу любимых героев, давали Москву, а тогда уже перепадало и нам, смертным.
Кое-что из разговоров на прогулке. Начнем с Сергея Осиповича. После смерти Сергея первого – Эйзенштейна Юткевич – самый большой эрудит в кино. Знания его обширны, многообразны, почерпнуты из французских, английских журналов, газет и передач. Он знает все последние сенсации кино. Он следит за направлениями в живописи. Он считается одним из лучших киноведов, и хотя для него это – хобби, однако киноведение служит ему верой и правдой для популяризации собственного творчества. Ни одним режиссером не написано столько о собственных фильмах, как Юткевичем. Его творческая лаборатория внимательно и скрупулезно раскрыта в переписке со Штраухом, Погодиным, в беседах с журналистами и в солидных трудах – «Контрапункт режиссера», «Шекспир и кино», «Политический фильм»… Но, прекрасный аналитик, он не всегда может реализовать собственные рецепты на пленке. Налет умозрительности лишает его фильмы эмоциональной силы воздействия, и, может быть, оставив след в истории кино, они не оставят глубокого следа в сердцах и мыслях зрителей. Во время съемок «Отелло» он обиделся на меня и на Ивана (Пырьева. – Ред. ) за резкую критику материала – едва со мной здоровался, когда я приехал на съемки в Ялту. Теперь это уже давным-давно забыто, мы с ним мило беседуем каждый раз в Болшеве, и вообще – единомышленники в беседах.
Речь идет о юбилее Мейерхольда. Юткевич, конечно, состоит в юбилейной комиссии – и по праву, он ведь знал его, учился у него и работал вместе. И вот на комиссии сообщают, что основной доклад хотят поручить Ростоцкому. Сергей Осипович с удовольствием рассказывает, как все мейерхольдовцы – Ильинский, Равенских, Плучек и другие – восстали. Это все равно что поручили бы доклад о Маяковском – Ермилову: Ростоцкий долгие годы разоблачал Всеволода Эмильевича! Сказали, что подумают. Поручают Плучеку и другим разработать программу концерта.
Программа разработана очень интересно. В концерте примут участие все оставшиеся мейерхольдовцы. Вновь – заседание комиссии, сообщают, что доклад будет делать Царев. Гул возмущения. Встает Ильинский и, хотя он в Малом работает с Царевым, говорит ему об этом в лицо: «Как вы можете? Вы ушли из театра, вы первый написали статью против Мейерхольда…» Царев бледнеет, что-то пытается объяснить. Ильинский говорит, что он в концерте участвовать не будет. Ну а как же Сергей Осипович? Он восхищен поведением Ильинского, его гражданским мужеством, но сам ничего не сказал – только заметил, что нужно изменить, если возможно, новую программу концерта, прибавив к ней то, что написал Плучек. В этом весь Сергей Осипович: видит дальше многих, но никак не выражает.
Вечер Мейерхольда смотрели по телевизору. Доклад читал Царев, Юткевич сидел на сцене, концерт был «госконцертным».
Проходя в свою комнату мимо знакомых дам, которые жаждут общения и новостей, а также сведений о прибывших к тебе студентках или новых лицах неизвестного происхождения,
Но ты еще не достиг комнаты – молодые лицеисты, не так давно покинувшие ВГИК, встретив приехавших к тебе, обмениваются новостями и сопровождают тебя до самой двери. Поговорив, пробиваешься, наконец, к своему столу – ведь уже обед. В столовой шум, как в бане. Садишься, устраиваешь своего гостя, готовишься проглотить кусок, но кто-то кричит из-за соседнего стола. Это Женя Габрилович. Он устал от длительного многолетнего домашнего заключения и теперь жаждет общения. Его все интересует.
Что-то, улыбаясь, отвечаешь, а из-за спины на тебя обрушивается новый вопрос: когда запретили «Большую жизнь»? что будет снимать Тарковский? кто сейчас жена Вани Переверзева?..
За столом в это время Вайншток рассказывает, как во время войны он эвакуировал «Мосфильм», или Паша Финн сообщает последние новости.
Все спешат: начинается трансляция матча.
Я не любитель футбола – подвергаясь за это насмешкам Папавы, выползаю в ночь, на террасу Здесь меня окружают слушатели, и я сам невольно превращаюсь в рассказчика. Вспоминаю времена Шумяцкого и Дукельского, или поездки в дальние страны, или частную жизнь кого-нибудь из друзей – Пырьева, Ромма, Чиаурели… И невольно несет волна воспоминаний и включает в общий водоворот словоизвержения.
Так проходят субботы и воскресенья, а работа, если она есть, ждет. Работа, как известно, не волк, в лес не убежит. Но и леса не увидишь за разговорами, и душа болит от нахлынувших воспоминаний, и в голове шумит от неперевариваемого месива великолепных сюжетов, реплик и впечатлений.
Воистину, Дом творчества кино.
Болшево. 1974
Начиная с пятницы в Болшеве постепенно накаляется атмосфера от избытка информации, новостей и сплетен, воспоминаний и небылиц.
Подъезжают «волги», «москвичи», «жигули», «рафики» с надписью «киносъемочная» – и из них наружу выползает пополнение: аборигены, родственники, знакомые, с детьми и собаками, изредка и с кошками, которых нельзя оставлять дома: не с кем. Большинство оставляют пустые квартиры под охраной милиции.
В столовой за столиками, вместо обычных тридцати-сорока человек, – сто, а то и сто двадцать. Милые наши, ласковые и добрые подавальщицы – Лида, Лариса, Граня, Клава – к концу дня едва волочат ноги и чудом сохраняют спокойствие и доброжелательность.
Эти дни не пригодны ни для отдыха, ни для работы. На каждой дорожке стоят группы, на терраске их несколько. В центре группы – неутомимые рассказчики, острословы или просто страдающие недержанием речи.
Слушатели перекочевывают от одной группы к другой, обрывки разговоров сталкиваются друг с другом и перемешиваются в каком-то неугомонном шуме. Где-то вспыхивает спор, не имеющий никакого смысла, кроме поддержания престижа рассказчика. Особенно горласт звукооператор Демиховский: он, высоко вздымая руки к небу, перекрывая многоголосие, с настойчивостью попугая повторяет по многу раз слышанные и совершенно недостоверные истории, начиная со сводки погоды и кончая заявлением Киссинджера. Причем все время что-то путает и выдумывает. Иногда распускает слух, что в Ивантеевке или в Костине выбрасывают потрясающие финские рубашки или итальянские брюки со штрипками, – организуются «экскурсии» легковерных на машинах, или в пешем строю. В периоды затишья Демиховский подсчитывает, сколько здесь членов Союза, а сколько, как он называет, «обменных» и «блатных». Цифры неутешительные, ряды кинематографистов редеют, уступая место преферансистам.
Как магнитом притягивает группа Утесова: он неиссякаем, невольно присоединяешься к его слушателям. Разворачивается грандиозная пантомима в сопровождении разговорного жанра. Притиснутый к перилам, окруженный плотными животами Рошаля, Леонида Осиповича, Уринова, Михайлова (мужа жены-преферансистки) или Комиссаржевского, замечаешь, что у тебя от хохм, анекдотов и воспоминаний кружится голова и ты не в силах их воспринимать, несмотря на спасительные разрядки смеха. Выползаешь из круга на аллею – но тут тебя подстерегает новая группа или идущий наперерез студент со сценарием.