За экраном
Шрифт:
День в Болшеве. 7 июня 1974
Можно погулять, подышать и насладиться беседой. А собеседники сегодня с утра и до вечера – как на подбор.
С утра с Сергеем Юткевичем. Говорит в основном Сережа, я поддакиваю, изредка комментирую или что-либо напоминаю. Мне всегда интересно слушать его. Поток информации огромен: он из эфира, из кинематографических французских журналов, из «Перископа». Начнем со сводки. В Париже на этой неделе идет четыреста фильмов, один советский – «Солярис», – и несколько в синематеке, в том числе два его – «Кружева» и, впервые, «Яков Свердлов». Сергей очень удивлен. Фильм был запрещен для экспорта со дня выхода. Все же первый президент – еврей… Переходим к делу
Совершенно неожиданная новость – Метерлинк в советском кино. «Синюю птицу» начал на «Ленфильме» Кьюкор, заявив, что сценарий Каплера ему не нужен, у него есть Метерлинк. Но это ерунда. Самое невероятное – Савва Кулиш пробил и будет ставить «Чудо святого Антония». Мне это кажется чудом, буду проверять у Вайнштока, он все знает.
К нам присоединяются Райкин и Райзман, и мы движемся по болшевским дорожкам вдоль пока еще не совсем заваленной Клязьмы.
Райкин сейчас погружен в тайны телевидения. Он снимается в пятисерийном фильме. Один. Вчера снимали скетч, в котором он появился тридцать лет тому назад. Он истинный художник, его волнует, как решить множество новых задач, через себя пропустить весь мир и создать ощущение среды. Он таксист, едет по Москве, меняются пассажиры. Аркадий Исаакович показывает, как спешат в родильный дом, как – на вокзал, как штрафует милиционер. Диалог с невидимками.
Райзман сомневается: поймут ли условность, будет ли смешно? Райкин: «Смотрели человек десять. Смеялись». Но вот что поражает. Без грима, наклеек – все время меняется лицо на экране. Чудо перевоплощения. «Моя морда в десятках образов. Одна и та же физиономия и – другой человек». Он сам удивлен.
Очень мне хочется посмотреть.
Переходим на Ираклия Андроникова, один в семи лицах: Толстой, Соллертинский, Олеша, грузинская кикелка…
На террасе появляется Утесов. Смотрит на нас, ему, как всегда, нужны слушатели… Приветствуем, зовем.
Приходит на ум хохма Утесова: «Искал уши, нашел язык». Это когда он, в том же Болшеве, в поисках слушателя, напоролся на одного молодого режиссера, который не давал ему рта раскрыть.
Идем, как всегда, по «Большому Гипертоническому». Леонид Осипович вспоминает о Светлове и Дунаевском. Говорит, что его всегда поражало в стихах Миши какое-то странное предвидение. За десять лет до испанских событий – «Гренада», «гренадская волость в Испании есть», и то же – о Каховке, где вырастает потом Каховская ГЭС…
Юткевич вспоминает, как впервые увидел Утесова в Ленинграде: тот исполнял «Контрабандистов» Багрицкого. Какая была музыка! Американские блюзы. Кто-то наивно спрашивает: а как рождается песня? Утесов исполняет три советские песни 30-х годов – и мы слышим.
«Когда я на почте служил ямщиком…» – вот так. Леонид Осипович читает «Думу про Опанаса» Багрицкого. И рассказывает, как они с Антоном Шварцем читали ее вдвоем. Как больной Багрицкий просил его приехать к нему в дом, в Кунцево. И Утесов читал ему и пел. Я тоже вспоминаю кунцевскую келью, тяжелое дыхание и Бабеля, который привез туда Утесова. Леонид Осипович говорит, что Бабель старше его на год. Ему сейчас было бы восемьдесят.
Как странно, он мог бы ходить с нами по Болшеву… А кажется, что из другого века. И не веришь, что жал его руку. Ушел из жизни в сорок втором. Где, когда, в каком лагере? От пули или от горя и немощи?
Утесов готовит программу «Утесов-80». История джаза. Летопись его песен. С увлечением рассказывает о новых людях. Нора Нова – цыганка. Это он придумал ей псевдоним: «Вы представляете, не Эдит Пиаф, не Пьеха, а – Огурцова…» Опять читает Багрицкого:
Так пускай и я погибну у попова лога.
Той же славною кончиной, что Иосиф Коган.
– Что-то не очень хорошо звучит сегодня «Иосиф Коган»… Как вы думаете, Иосиф Михайлович?.. Вам надо было поменять одну букву в фамилии – «н» на «л».
Я, обрадованно:
– Казимир Малевич?
– Зачем? Цирк Малевича в Одессе – не вылезал… Первые мои выступления.
Райзман принимал картину Андрея Смирнова. Ему очень нравится. Есть и другие, полярные мнения. И называется уже не «Рябина, ягода нежная», а «Осень» [33] – название не из лучших, но после «Калины…» «Рябина…» – невозможно. Первый советский сексуально-лирический – «Рябина, ягода нежная». Неизвестно, что вырежут. Жалею, что не приехал на худсовет, не видел. А сценарий мне по душе. На редколлегии я очень хвалил Андрея и радовался за него. Не знаю, как он проявился в фильме, но сама история картины – новелла.
Наташа Рудная, после того как снялась в «Иоланте», вышла замуж за Андрюшу и восемь лет не снималась, родила двоих детей. Андрей писал сценарий почти год, год вносил поправки. Пробивал – и снял Наташу в главной роли, да и сама вещь с биографическим подтекстом.
Выходим из «Большого Гипертонического» на Малый. Кто-то, увидев Утесова, Райкина, Юткевича и Райзмана, снимает. Отхожу в сторону, чтобы не испортить кадр.
Подходит Урусевский, что-то спрашивает у меня о фильме «Муссолини: последний акт». Отвечает ему Райзман.
День сегодня насыщенный. Е.М. Вейцман празднует день рождения, уж который раз, и все в одной и той же комнате. Стол «пасхальный», накрыт с двух часов, и все приглашенные приходят отмечаться в назначенное и неназначенное время. Все приходят после обеда или ужина и только прикладываются. В этот раз за столом свадебный генерал – Толя Головня, а в прошлый – Жанна Болотова и Н. Губенко. Пришел и я, сказал что-то, выпил рюмку «особой», а затем «сливянки» и включился в общий треп. Ведут его хозяин, Дьяченко – редактор с «Мосфильма», в прошлом студент нашего факультета, – Мария Смирнова, художники Караваевы. Приходит и уходит Утесов. Эдит сидит в задумчивой неподвижности. Зашли Юткевичи, Белый с женой. Дьяченко ведет рассказ об экспериментальном объединении, о том, что Чухрай три года пишет «Аэлиту», а сценария никто из объединения не видел, и о том, как он сам решил писать стихи для этого мюзикла. Зимой я видел его в Болшево, но стихи тогда писал Дезик Самойлов. Кто-то рассказывает про болшевского парикмахера, который ловит всех в коридоре, тащит стричься и все время ведет беседу в таком ключе: «Мой святой долг – постричь вас так, чтоб вы были довольны. Вы же довольны? Благодарю вас. Нельзя ли попросить у Райкина контрамарку?» Альберт Гендельштейн, которого он затащил, на вопрос: «Как стричь?» – отвечает: «Молча».
Выползаю из-за стола на волю, опять – по заколдованному кругу – с Борей Добродеевым. Они пишут Маркса. Сроки давно прошли. Но никак не могут собраться втроем. Следует грустная повесть о том, что Гребнев пишет еще два сценария, а Кулиджанов занят. Решил сам написать первую серию, отдать им – пусть что хотят, то и делают. Один способ – наступать на пятки. Белла Фридман с Урусевским стерегут Шпаликова. Он строчит «Дубровского», вроде прошли до конца и сейчас идут по второму разу. Мечтают, чтобы Шпаликов дотянул. Говорят, что в первых числах дадут читать. У Паши Финна болят зубы, писать второй день не может – советуем ему разные лекарства. Больше его страдает Вайншток. Они экранизируют Брет Гарта. И Вайнштоку иногда, наверное, кажется, что Паша симулянт. Все сроки проходят. Володя рассказывает мне о том, как снимался «Всадник без головы»: он почему-то считает, что началось все с меня, когда я, пятнадцать лет назад, написал ему, как главный редактор «Мосфильма», что сценарий заказан Крепсу.