За экраном
Шрифт:
Мне всегда любопытно было наблюдать, как он разыгрывал сложные партии бесед – и у начальства, и с творцами, большими и малыми. Будь то Фурцева, тогда член Президиума ЦК, или Эрик Джонсон, Большаков или Погодин, Жерар Филип или Довженко, министр строительства Дыгай или Любовь Орлова, Шостакович или завхоз «Мосфильма» Фотиев, Никита Богословский или маршал артиллерии Воронов. Каждая из этих бесед была полна зигзагов и трудностей, но я почти не помню, чтобы он не вышел победителем, так же как мог играть по десять партий в шахматы с Новогрудским, пока не выходил победителем, причем злился, чувствуя, что тот давно готов сдаться, только бы не возбуждать гнев Ивана.
Как человек неукротимый и страстный, он был пристрастен в своих вкусах, правда,
Впрочем, даже в те годы, стоя у гроба Игоря Савченко [35] , он сказал правдивые слова о тяжелой судьбе честного художника и о том, что хоронить у нас умеют, а поберегли бы в жизни и сказали бы хоть половину таких хороших слов, как у гроба. Я стоял почти рядом с ним и всем своим существом ощущал тяжесть этих слов, перехватывающих горло. Я видел испуг, а затем и гнев на лицах начальников, присутствовавших, может, на единственной в те годы действительно гражданской панихиде.
Это ж был Иван!.. Он пытался даже вставить что-то в этом роде в некролог, который мы писали вместе, – конечно же, в тексте, который мы прочли в газете, на это не было и намека.
А ведь при жизни Игоря они о многом спорили, да и ближайшими друзьями вовсе не были.
Многие его не любили, обвиняли в вероломстве, скупости, пристрастности. Если он человека не любил – то уж все ему не нравилось, что тот делал: и сценарий, и фильм, и выступления. Он знал истинную цену людям, но другие силы брали верх в его душе – тут были и неприятие, и зависть, и просто непонимание.
Пырьев был самоучка, четырнадцати лет бежал на фронт, служил разведчиком, получил Георгия, видимо, с тех лет он запомнил поговорку: или голова в кустах, или грудь в крестах. Грудь у него действительно была в орденах и лауреатских знаках, но он никогда не боялся их потерять – всегда гнул свою линию и смело встречал всяческие напасти, клевету, доносы и поклепы. В том, как он отбивался, была какая-то удаль, русский задор, повадки полкового разведчика.
Он был награжден многими талантами, и, не сложись его судьба так, что он попал во фронтовой театр политпросвета, а затем в Москву, в Пролеткульт и театр Мейерхольда, где недолго был актером, а затем ушел в кино, он мог быть и военачальником, и управляющим заводом, и капитаном корабля, а мог стать кулаком в селе Камень-на-Оби, где родился.
Культуры у него было маловато, но каждая книга давала ему больше, чем другому – сотни томов. Он открывал писателя. Он исчерпывал книгу до конца и сейчас же искал ей «применение». Мысль или рассказ, мимо которого ты проходил, не заметив, озаряли и вдохновляли его надолго. Писал он неграмотно, это замечал даже я, тоже не сильный в орфографии, как каждый человек с пропущенным средним образованием. Но во всем, что он писал, была логика, лаконичность, деловитость.
Кино он знал, любил и созидал. К живописи был равнодушен, музыку чувствовал нутром, был очень ритмичен, но музыка для него была именно мелодией — вот эту мелодию он остро чувствовал, слух у него был отличный, как и музыкальная память. Он часто пародировал то, что нам приходилось прослушивать, и сразу ощущалась вторичность. Любил русскую литературу – любил душой, умом, нутром, и сам учился сначала у фольклора, лубка – отсюда «Богатая невеста», «Кубанские казаки», «Свинарка и пастух», – но умел читать и серьезные книги, по многу раз – Толстого и Достоевского. Понимал их по-своему, в критике искал лишь подтверждения своих взглядов, не больше. Но так же как чужд он был всякому модерну, хотя начинал с левацкого хода, так же ненавидел натурализм, видимо, поэтому склонялся к жанру легковесному и выдуманному – колхозному водевилю, сказаниям и песням о свинарке и пастухе, о земле Сибирской… К Достоевскому он тянулся, потому что сам был персонажем из его книг: в нем жили и Федор, и Митя Карамазов, и Рогожин, и мечтатель из «Белых ночей». И когда после смерти Ивана в маленьком зале в Болшеве, где мы с ним просмотрели тысячи метров пленки, я смотрел фильм «Братья Карамазовы», то видел его – и не мог этот фильм оторвать и отделить от него. Поэтому и сейчас не могу анализировать фильм: он – пырьевский. И страсти Мити, и повадки Смердякова были понятны ему так же, как осталась закрытой для него «Легенда о Великом Инквизиторе».
Иван Пырьев. В его фамилии было что-то непокорное, колючее – он пырялся и попугивал, – но в нем жил и Ваня, деревенский мальчик, сын сельского гармониста, сродни Есенину.
Я расскажу то, что помню о нем. Может, эти маленькие сценки дополнят портрет.
Познакомился я с ним на том же четвертом этаже в Гнездниковском переулке. В тот момент я начал заниматься Киевской студией и должен был курировать «Украинфильм». Я видел «Партийный билет», после которого Пырьев ушел с «Мосфильма», но лично с ним знаком не был.
В комнату ко мне вошел красивый, поджарый, еще молодой человек в коричневом, под цвет глаз, костюме. Он был чем-то видимо недоволен. Спросил: «Кто Маневич?» Я поднялся, он осмотрел меня и протянул руку: «Я Пырьев». На первый взгляд он показался мне простоватым, – но, видимо, потому, что таким он хотел выглядеть.
Пырьев коротко поведал мне свою историю. Приехал он с фильмом «Богатая невеста». Вокруг фильма на Украине обстановка накалилась. В селе тогда было плохо, колхозное дело ладилось далеко не везде, искали вредителей, врагов народа, «кулацких последышей», призывали к бдительности, – а Пырьев в фильме показывал изобилие, любовные перипетии и танцы.
А ну-ка девушки, а ну красавицы,
Пускай поет о нас страна.
И громкой песнею пускай прославятся
Среди героев наши имена!
Люди танцевали, пели, гордились своим трудом и воспевали его.
Шумяцкий посмотрел фильм и, видимо, сам еще не зная, как с ним быть, велел его подсократить и подчистить. Надежды Пырьева, что его поддержат в Москве, становились эфемерными, положение его было сложным, и мне стало ясно, почему он был не в духе.
Мы пошли в зал, чтобы наметить сокращения и поправки.
Не могу сказать, что фильм мне понравился, в особенности в том неоконченном виде на двух пленках, в котором я смотрел его с Пырьевым в первый раз. Но в лучших его сценах были темперамент, искренний задор, радость. Душой фильма была музыка Дунаевского, воплощенная Пырьевым с захватывающим чувством ритма. Это было новое, совсем не похожее на «Веселых ребят» произведение.
«Богатая невеста» была дипломной работой Жени Помещикова, но Иван несколько видоизменил жанр, я бы сказал, облегчил сценарий, сделал его более условным. Это был колхозный водевиль – хотелось подпевать героям, мелодия врезалась в память, пырьевская удаль чувствовалась во многих сценах.
В общем, когда закончился просмотр, мы поговорили о фильме, быстро составили заключение о небольших подрезках и назавтра должны были встретиться.
Пырьев уходил в хорошем настроении: вырезалось только то, что он сам хотел исключить. И волки были сыты, и овцы целы. Он дружелюбно пожал мне руку, сказал что-то вроде комплимента, дескать, жаль, что я раньше не занимался фильмом.
Я быстренько продиктовал заключение стенографистке и пошел с ним к Шумяцкому. Здесь уже я понял, что дело обстоит не так просто. Шумяцкий, учитывая нажим из Украины и недолюбливая Пырьева за строптивость, не знал, как быть, и принял мое заключение с неудовольствием, резко сказал, что фильм нуждается в серьезной доработке: нужно смотреть по частям еще раз, с кем-то из редакторов. Утром Пырьев был у меня. Я показал ему неподписанное заключение. Он сам пошел к Шумяцкому, но вскоре вернулся злой.