За пять веков до Соломона
Шрифт:
Рамсеса разбудили около двух часов ночи. Такой приятный сон, в котором молодой фараон объезжал буйного серого жеребца, причем не как принято, не запряженным в колесницу, а сидя прямо на широкой шершавой спине коня и чувствуя коленями теплые бока, этот необычный сон был безжалостно прерван начальником стражи, осторожно коснувшимся плеча Рамсеса.
— Государь, — только и успел он промолвить, как фараон взлетел с ложа, крутанувшись на месте, чтобы через секунду остановиться неподвижно, уставившись безумным взором на воина и направив острием вперед отведенный для удара короткий бронзовый меч.
— Государь, — начальник стражи не шелохнулся: служа под Рамсесом третий год, он знал, что следует делать в таких случаях. — Государь, это я, Джабир.
Долгие секунды, пока разум возвращался к сонному фараону, суженные глаза принимали осмысленное выражение, а меч медленно опускался острием к полу, преданный воин стоял не двигаясь. Наконец, Рамсес пришел в себя.
— Государь, там, на площади, что-то непонятное происходит. То ли рабы взбунтовались, то ли обряд какой совершают, — широким жестом Джабир пригласил фараона пройти к укромному балкончику, откуда открывался обычно такой чудесный вид на Нил и площадь перед дворцом.
Зрелище и, правда, было невиданным. Но никак не чудесным. Длинными рядами, плечом к плечу, стояли тысячи мрачных людей, заполнивших все пространство от храма до берега Нила. Даже на самых больших празднествах, молебнах и жертвоприношениях богам, Рамсесу не доводилось встречать такого множества народа одновременно. Каждый держал в руках факел, что пылал ярким огнем на тонкой верхушке. От тысяч маленьких костров над землей стояло кровавое зарево, которое, отражаясь в бездонной ночи, делало зрелище еще более жутким. Колеблющиеся тени, шорох ветра, неподвижные фигуры — и полная тишина! Никто не кричал, не ругался. Все стояли молча, не издавая ни звука. Наверное, так должно было выглядеть подземное воинство Осириса.
А может, он уже мертв, и находится на том свете? Ужасная мысль пронзила сознание, чтобы через секунду смениться выдохом облегчения: в подземном царстве стояли бы не люди, а верные помощники Осириса — Анубисы, чью шакалью голову не возможно ни с чем перепутать. У людей на площади головы были обычные, человеческие. Только с неземным, отрешенным выражением. То ли темнота ночи, то ли отблески факелов делали свое дело, но Рамсесу вдруг показалось, что в этих людях нет страха. Что с такой же решимостью они будут стоять и день, и два, и целый месяц. И никакая сила не сможет сдвинуть их с места. Вторая волна ужаса прокатилась по Рамсесу. С людьми, потерявшими страх, как он хорошо знал, сладу не было.
Он еще раз осторожно выглянул и, прячась в густой тени, осмотрел площадь перед дворцом. Неподвижные фигуры, жесткие лица и горящие, словно у тощих ушастых кошек, глаза. Повсюду отблески огня.
По темным рядам прошло мимолетное движение, будто ночной ветерок прошелестел-пронесся по зарослям тростника, порябив спокойную гладь Нила, пролетел над площадью, всколыхнув на мгновение тысячи факелов, отозвавшихся неземной пляской бликов на дворцовых стенах. Вместе с этим в воздухе раздался сначала тихий, а потом все нарастающий мерный гул, как тот, что возникает, если ракушку побольше к уху приложить. Только в тысячи раз сильнее. И в тысячи раз страшнее. Люди на площади гудели, не раскрывая ртов и оставаясь неподвижными. Казалось, колышущиеся тени вторят им, трепыхаясь и подергиваясь в такт грозным звукам. Гул нарастал, устремлялся ввысь, разливался в стороны, чтобы, отразившись от высоких стен храмов, стать еще сильнее и еще больше наполнить лютой жутью все пространство перед дворцом.
Рамсесу захотелось втянуть голову в плечи, заткнуть уши, спрятаться, убежать от этого напряженного гудения. Лишь бы ничего не видеть и не слышать! Прочь, подальше, в свои покои, в объятия сладкого сна, из которого выдернула безжалостная рука верного Джабира. Ни о чем не знать, ничего не замечать и совсем не ведать о тех ужасных вещах, что творятся под самыми окнами дворца!
Разумом он понимал, что люди на площади пытаются запугать его. Что представление затеяно неизвестно кем, зато ясно зачем — чтобы его, Рамсеса, из себя вывести, панику ледяную в душе посеяв. Но от разумного осознания не становилось легче. Третья волна ужаса понеслась, заполняя собой все тело. Холодный липкий пот, что, случалось, сопровождал ночные кошмары, но так редко приходил во время бодрствования, побежал-полился тонкими струйками по широкой спине. Дышать стало тяжело, а внутри запульсировал панический страх, покалывая руки и ноги тонкими иголками.
Джабир, словно не замечая состояния господина, продолжал ровным голосом.
— Мои ребята уже были готовы эту толпу превратить в свалку мумий из разграбленной гробницы, но тут вперед вышел парень и зловещим голосом попросил передать: прежде, чем что-то делать, фараону стоило бы подумать о тайне, им известной. И велел два слова сказать.
Начальник стражи покосился на глиняный черепок, где для верности были нацарапаны кривые знаки:
— Завет Аменемхата. Вот. Бред какой-то. Государь, что нам делать? Разогнать их?
Рамсес предостерегающе взметнул руку. Нет, только не сегодня! Неужто проклятие Сета тенью висит над ним? Новая волна отчаянья были сильнее, чем предыдущие. По телу разлилась такая слабость, что фараону пришлось к стене прислониться, дабы на ногах устоять. Дышать он совсем не мог: твердый комок поднялся до самого горла. Рамсес резко закашлялся, выдохнул полной грудью так, что на глазах выступили слезы. Это помогло, и он пришел в себя.
Теперь точно конец. Если люди на площади знают правду о тайном плане, что даже Джабиру не ведом, то Рамсеса уже ничто не спасет. Ни верная охрана, ни обученное войско. Что же делать?
— Стой, Джабир! Силу применить мы завсегда успеем. А пока надобно разузнать побольше. Кто там, на площади, стоит? — голос больше не дрожал, а смертельной бледности лица в ночной темноте было не разглядеть. Сила постепенно возвращалась к фараону.
— Судя по одеждам — рабы. А парень, что к нам пришел, по выговору — израильтянин.
Этого еще не хватало. Рабам известно о Завете! Уничтожить их побыстрее, пока другие не узнали!
Но, вспомнив каменные лица в отсветах факелов, Рамсес не решился отдать приказ. А ну как, тайная правда уже и другим рабам ведома, а не только евреям? Что тогда?
Тем более убить этих на площади всех, до последнего! Без всякой пощады. Иначе они же первыми бунт поднимут!
Но одно дело приказ отдавать, находясь в днях пути от кровавой расправы, и совсем иное — рядом с дворцом, где все, как на ладони. Да ко всему прочему именно в Этот День! Тут кто хочешь, начнет вопросы задавать. И писари простые, и жрецы, и войска верные. Нет, рабов надобно с площади убирать и потом уже думать, как с ними расправиться. А сейчас — выигрывать время. Тянуть, медлить, откладывать. Ждать подходящего случая. А чтобы бдительность усыпить — соглашаться с требованиями и делать вид, что поддаешься.