За пять веков до Соломона
Шрифт:
Рядом шумно опустился Аарон:
— А ведь ты с самого начала не верил Шаллуму.
— Да, не верил.
— Но почему? Он говорил так убедительно.
— Именно поэтому. Понимаешь, Аарон, человек которого несправедливо обвиняют во лжи, не может оставаться спокойным. Внутри живет подозрение: а если поверят не мне, что тогда? Зато лгуну терять нечего, вот он и играет в свое удовольствие: поверят — отлично, замысел удался, не поверят — так и не очень-то обидно. Поэтому и повелел я наказать прилюдно Шаллума, дабы остальным повадно не было.
— И все же удивляюсь я тебе, Моисей. Из любой ситуации выход находишь. А вот интересно, приди к тебе две матери с одним ребенком, ты бы тоже его разрубить приказал?
— Да что ты говоришь, Аарон. Надеюсь ни у меня, ни у тебя никогда в жизни таких споров не будет…
— Ну, кто там еще?
Моисей поднял голову и раздраженно посмотрел на сотника Махли.
— Знаешь ведь правила установленные: после обеда хочу я наедине с собой и Богами побыть. Так зачем беспокоишь?
Махли только почтительно склонил голову:
— Но тот человек сказал, что его-то ты точно будешь рад увидеть.
Моисей тяжело вздохнул. Почему постоянно не хватает времени? Почему он успевает сделать лишь десятую часть того, что задумывает? Раньше, когда еще в Египте жил, дни такими долгими казались. С утра до вечера столько всего происходило. В Мадиамском царстве тоже успевал и по хозяйству поработать, и с женой парой слов перекинуться, и к богам внутренним обратиться. Но с тех пор, как израильтян вывел из плена египетского, ни минуты свободной не было. И ладно еще в пустыне, когда опасность угрожала, когда приходилось каждую минуту смерти в глаза смотреть. Но теперь, когда мир и спокойствие, почему он так занят?
Моисей знал ответ. Потому что каждый день приходилось тратить по семь-восемь часов, чтобы решать споры между израильтянами. Когда в самый первый раз судил Шаллума с Бирзаифом, никак не думал, что это его главной обязанностью станет. Не поделил кто чего — к Моисею, не заплатил, сколько обещал — к Моисею, не вернул вовремя — тоже к нему. Каждый день по десятку дел. И каждого выслушать нужно, вникнуть, разобраться, чтобы решение по справедливости вынести.
А люди, словно стойкость его испытать хотели — с каждым днем очередь к Моисею все длиннее и длиннее становилась. Перестал он справляться, пришлось дела вначале назавтра, потом на послезавтра, а теперь и вовсе на неделю откладывать. Сперва находил еще время Моисей для бесед с богами внутренними, но чем дальше, тем труднее становилось час-другой для этого выделить.
Мрачнел Моисей день ото дня — вроде и работает с утра до вечера, а, кажется, будто на месте стоит. Что же не так делает? Почему вместо того, чтобы думать, как израильтянам тайны свободы открыть, разбирает он, кто виноват, что овца в ущелье свалилась?
Попробовал Моисей хоть на час уйти от суетных забот, закрылся в шатре, чтобы подумать, крепко-накрепко всех предупредив, чтобы не входили и совета не спрашивали. Но из этого тоже ничего не вышло. Вначале никак не мог сосредоточиться: всё в голову мысли лезли, прав ли был, заставив пастуха, две цены потерянной овцы заплатить. Потом в сон потянуло. И вот, сейчас, когда разум чуть прояснился, и только собирался Моисей во внутренний мир окунуться, как Махли отвлек.
Делать нечего — особое состояние потеряно, а в мозгу одна только мысль: кто там еще явился. Пришлось выходить.
Глаза сощурились на ярком солнце. Только тень незнакомца видна. Высокий, статный, голову ровно держит — ни дать ни взять вылитый вождь. Волосы седые, борода длинная, глаза глубокие, до боли знакомые.
— Иофор! — губы сами собой расплылись в улыбке, лицо просветлело, руки нежно обняли учителя.
— Рад тебя видеть, Моисей, — Иофор говорил мягко и приветливо. — Похоже, ты нашел точку опоры.
— И не одну, — просиял Моисей. — Пойдем, мне тебе многое рассказать надобно.
Рассказ вышел долгим. Только к вечеру, когда костер прожог толстое одеяло ночи трескучими искрами, что так и остались тлеть яркими звездами на темном небе, Моисей дошел до конца.
Иофор молчал, долго думал. Наконец, выпрямился, потянулся. Моисей тоже вскочил. Очень уж хотелось услышать, что старый учитель о его приключениях думает.
— Повзрослел ты, Моисей. И помудрел. Рад я, что сумел ты помощников верных во внутреннем мире отыскать. Доволен и тем, как ты израильтян убедил в путь пуститься. Хорошо во время войны армией руководил. Но вот последний твой рассказ не порадовал.
Посмотрел Иофор в глаза Моисею пристально, как умел, так что вся душа наизнанку вывернулась:
— Напоминаешь ты мне, Моисей, того скорохода, которого фараон с важным поручением послал. Тот так долго бежал, что на сандалии ремешок поистерся. Но скороход не остановился, нет. Он дальше босой пошел. Ступня в кровь разбита, сандалия сзади на одной завязке волочится, бьет по ноге больно. Встречные люди интересуются: «Почему не остановишься, сандалию не починишь?» А скороход, знай, идет себе и только отмахивается: «Нет времени у меня останавливаться. Мне побыстрее дойти нужно, поручение фараоново выполнить».
Вспыхнул молодой вождь, но не сказал ни слова.
— Зачем же ты, Моисей, себя и людей мучаешь? Остановись, подумай, что изменить можно. А потом с новыми силами — вперед.
— Но что здесь поменяешь, если люди хотят, чтобы я их споры решал?
— Полагаешь, они этого хотят, потому что мудрость твою уважают? Ошибаешься. Простым людям так проще: ответственность вся на тебе, а им даже думать не нужно. Как считаешь, еще лет десять и кем израильтяне станут? Такими же рабами безвольными, как в Египте были. Ты же им уже доверие показал, когда лучших назначил родами и отрядами командовать.
— Да, но то время другое было — военное. Сейчас же, когда мир вокруг, командиры простым евреям ни к чему.
— А судьи им нужны? Когда ты из евреев армию делал, то понимал, что один не справишься. Сразу сотников выбрал. А в мирной жизни, почему иначе должно быть? Возьми израильтян самых толковых, хотя бы и тех, кто у тебя в сотниках лучше всего себя показал, назначь их начальниками. Пусть они все споры решают. А если где почувствуют, что справиться не могут — пускай тебя на помощь зовут.