За пять веков до Соломона
Шрифт:
— И что делать собираешься?
— Думаю властью своей отменить казнь израильтянина, что всего полгода назад кровь за свободу проливал.
— А меня зачем звал?
Вот так всегда — вроде и не сделал ничего, а чувствуешь себя мальчишкой. Нет, пора и во внутреннем мире власть в свои руки брать!
— Да вот думаю, сможешь что-то дельное сказать или нет? — ответ прозвучал даже жестче, чем хотел Моисей.
Воин усмехнулся.
— Нет, не за дельными словами ты пришел. А потому как понимаешь внутри, что просто так приговор Ааронов отменить не сможешь.
— Еще как смогу — здесь я вождь народа израильского.
— Ладно, отменить-то отменишь, а дальше что? Ведь тотчас твои сотники уважение народа потеряют. Всяк будет знать: ежели не любо решение их, надобно к Моисею обратиться — он все и поменяет. Так?
Моисей молчал.
— По глазам вижу — понимаешь, что так. И тогда опять все будут идти к тебе вопросы решать, а сотники твои пустым местом окажутся. Этого ты хочешь, да? Тогда отменяй Ааронов приговор, не стесняйся.
Воин резко развернулся и зашагал прочь.
Моисей раскрыл глаза. Сколько он пробыл во внутреннем мире: пять минут, десять? Нет, судя по теням вокруг — совсем недолго. Да и люди молчат, ждут напряженно его решения. И больше всех Шаллум: умоляющего взора не сводит, сидит, словно прирученный щенок шакала у ног. А слева Аарон страх за вызывающим взглядом прячет, смотрит в упор с вызовом, но зрачки бегают нервно по сторонам.
Моисей встал и по привычке поднял руку.
— Мудростью, дарованной богами, подтверждаю, что прав был Аарон, смерти Шаллума требуя. Но думаю, за доблесть в схватках с египтянами достоин Шаллум легкой смерти. Поэтому повелеваю отсечь ему голову.
Толпа шумно выдохнула, Аарон удивленно уставился на вождя, а Шаллум обречено повалился под ноги Моисею:
— Смилостивься, смилостивься, не хочу я умирать, смилостивься…
Моисей, не обращая внимания на всхлипывания резчика, повернулся к Махли:
— Хопеш!
Ни один мускул не дрогнул на каменном лице начальника левитов, когда он протягивал секач Моисею. И только карие глаза все допытывались: неужели это и есть справедливость?
— Не мне топор, Аарону. Раз он к смерти приговорил, пусть сам и исполняет.
Аарон побледнел, но протянул дрожащую руку, схватил хопеш. Пальцы с силой вцепились в рукоять, напряглись так, что стали белее алебастра.
Моисей, не глядя, кивнул — давай. Он хорошо представлял, что творилось на душе Аарона. Одно дело на поле боя врагов разить, и совсем иное беззащитному человеку жизнь отнимать.
На негнущихся ногах Аарон шагнул вперед и занес топор. Шаллум отчаянно закричал, секач со свистом опустился вниз…
Моисей еле сдерживал ярость, что захлестывала его. Под гневными словами Аарон весь сжался, стал еще меньше ростом. Руки его продолжали трястись: видно так и не отошел от убийства безоружного Шаллума. Даже Махли, что стоял в стороне, старался не дышать.
— Да, назвал он тебя юнцом прыщавым, так что из-за этого человека сразу на смерть посылать? Думаешь, имеешь право казнить и миловать, так все позволено? А о том, что отвечаешь за своих людей, ты вспомнил? И каково теперь сынам Каафа знать, что их начальник — кровавее самого фараона? О такой свободе они мечтали?
Моисей тяжело опустился.
— Молчишь, да? Ну, помолчи, подумай. Может, что и надумаешь.
Повисла гнетущая тишина.
Аарон насуплено переминался с ноги на ногу и тер прыщи на щеке, что и так раздулись на пол лица. Втянутая в плечи голова придавала сходство с молодым быком, а вздернутый подбородок выдавал упрямую убежденность.
Тяжелое молчание нарушил Махли. Его широко открытые глаза непонимающе смотрели на Моисея:
— Но почему ты не отменил решения Аарона? Я же видел, ты был готов.
Моисей угрюмо кивнул:
— Да, не было нужды убивать Шаллума. Но не мог я перед всем народом решение мной же поставленного сотника оспаривать. Это означало всем показать, что ваших приказаний слушать не надо.
Помолчав немного, Моисей закончил:
— Не для того я вам власть давал, чтобы отбирать ее тотчас. Нет, пусть израильтяне видят и знают — вы мои люди, а значит, все решения ваши я поддерживаю и одобряю. Но вы знайте тоже, что с глазу на глаз судить буду сурово. Потому, если кто не по совести поступит, потом предо мной по всей строгости ответит.
— А не боишься, Моисей, что еще два-три таких случая, и люди тебя проклянут?
Моисей кивнул:
— Да, Махли, только о том последний час и думаю. Потому решил я еще сегодня подготовить свод законов, чтобы все судили одинаково, чтобы не было жалоб на начальников жестоких, что каждого к смерти приговаривают. Но чтобы не было и таких, что наказать преступника боятся.
Моисей испытующе посмотрел на Махли. Тот ответил прямым, честным взглядом и едва заметно кивнул. У Моисея отлегло от сердца: похоже, командир левитов понял и простил необходимую жестокость на площади.
— Всё, иди. Передай патриархам и сотникам, что после заката будем совет держать. Примем новые законы израильские, чтобы назавтра евреям объявить.
Махли еще раз кивнул и скользнул в проем.
Моисей развернулся к провинившемуся брату Мариам.
— Аарон, что мне с тобой делать?
Аарон ничего не ответил, только посмотрел исподлобья.
А на самом деле, что? Ведь перед ним Аарон — тот самый, что столько сил отдал там, в Египте, чтобы патриархов убедить. Тот самый, что первым в пустыне в бой бросился и врагов положил без числа.
Моисей тяжело вздохнул и сказал:
— Ладно, не буду тебя за первую же ошибку наказывать. Но знай, еще раз — и не бывать тебе вождем людей израильских. И не посмотрю на заслуги былые. Ясно? Иди.
Аарон стрельнул глазами и поднялся. Так и не сказав ни слова, он вышел из шатра.
А Моисей принялся ходить из угла в угол. Совсем не спокойно было на душе. Что-то подсказывало Моисею: с молодым сотником он еще хлебнет горя…
— Не хочу, чтобы после случая сегодняшнего израильтяне в страхе жили, что за любой проступок могут головы лишиться.