За живой и мертвой водой

Воронский Александр Константинович

Секретарь вошёл, равнодушно доложил полицмейстеру:

— Запросов и отношений о них не имеется.

«Свободен, свободен… Непременно пойду сегодня к Лёле, буду рассказывать ей лучшие сказки, какие сохранились в памяти».

Полицмейстер подписал несколько бумаг, болезненно морщась, и, не поднимая глаз, сказал секретарю:

— Приготовьте просителю дубликат паспорта.

Секретарь направился к дверям.

«И куплю ей, и Тане, и Шуре шоколаду и ещё чего-нибудь, а завтра уеду».

Старынкевич поднял голову.

— Впрочем, подождите, — сказал он хрипло секретарю: — Нужно ещё справиться в жандармском отделении.

Рыхло поднявшись, он взял костыль, потащился к телефонному аппарату; у него были перекошенные плечи, пупыристые дряблые шейные складки вываливались из тугого, стоячего воротника. Он вызвал ротмистра, спросил, нет ли препятствия к выдаче мне паспорта, повесил трубку, отходя к столу,

промолвил:

— Подождите ответа из управления.

Я закрутил пуговицу у пальто так, что она оторвалась. Не сводя глаз с телефона, я смотрел на него со страхом и надеждой, как на некое мистическое и живое существо. Мысли были сумбурны: то мне казалось, что я допустил непростительную ошибку, явившись добровольно в ловушку, то представлял себе ротмистра с густейшими усами, нафабренного и надушенного: он роется в таинственных папках, держа в левой руке на отлёте между двумя пальцами папироску и пуская дым. И тут же, вперемежку с этим и с другими обрывками мыслей и представлений, я горько вспоминал о Лёле и о шоколаде. Поднимался из вод остров Святого Ильи, что-то говорил Ян, вдаль уходила Цна, мерещились незнаемый и не виданный никогда обрыв, густо поросший лесом, тюремная камера; пожалуй, она главенствовала в этом сумбуре. И одновременно спешно готовил я ответы на обычные вопросы, какие предлагаются после ареста: где проживал последние месяцы, что делал, следует ли упоминать Москву и т. д.

Мимо окна прошёл человек с тростью, в сером пальто и котелке. Чудесно ходить по улице, вправо, влево, — помахивать тростью и глазеть по сторонам. Это даже очень удивительно: человек может идти, куда угодно!.. Телефон угрожающе молчал. Старынкевич что-то писал. Вид у него был усталый, грустный и успокоительный: нет, он совсем не намеревался меня задерживать, — ему до этого решительно нет никакого дела… Раздался телефонный звонок. Старынкевич снова поднялся. Я стал крутить у пальто вторую пуговицу, пуговица попалась крепкая, она не обрывалась.

— Так, так, спасибо, — сказал полицмейстер и, давая отбой, обратившись, оповестил:

— Зайдите завтра за дубликатом.

Я вышел не торопясь, возможно даже слишком медленно. Лишь на улице я вздохнул глубоко и продолжительно, ощутил почти изнеможение, сел на первую попавшуюся скамью.

Вечером сидел у Мягковых. Лёле написал в шутку философское письмо с непонятными для неё словами. Она обиделась, даже заплакала, ушла в детскую. Когда мы с ней помирились, я старательно плёл ей небылицы о чудесных похождениях неуловимого страдальца за народ, разумея под страдальцем отчасти и себя.

Ночью, возвращаясь в город на ночлег к семинаристам, я долго смотрел на звёзды: одна из них, зелёная и трепетная, сулила счастье. Спустя два дня, с паспортом в кармане, заручившись письмами от Мягковой, я уже ехал в Саратов.

В Саратове.

Credo Валентина

В своих скитаниях одно явление неоднократно меня удивляло. Никогда не отличался я крепким здоровьем, — скорее и чаще всего я чувствовал его недостаток в себе. Лишь в редкие дни я испытывал полную бодрость. Не обладал также я ни твёрдостью воли, ни особым упорством. Всегда был склонен я к раздумьям: любимый мой писатель по настроениям — Чехов. Работая в подполье, сидя по тюрьмам, переезжая с места на место, укрываясь от охранников, в одиночестве, часто отрезанный от друзей, голодный и без пристанища, я доводил себя, бывало, до истощения, до равнодушия, до такого упадка всех сил, от какого, кажется, никогда и не оправишься. И вот всякий раз, в эти дни и часы, стоило только проехать какое-то расстояние в душном и тесном вагоне, прожить некоторые, очень недолгие сроки, иногда даже проспать одну ночь — и я уже готов был по-прежнему бегать по явкам, искать ночлег, совещаться, идти на тайное собрание, спорить, обманывать филёров, испытывать судьбу. И я думал, ощущал, что это — не я сам. Будто поднимала меня другая, скрытая, безликая сила. Я не сопротивлялся ей. Я не знал и не мыслил иной жизни помимо той, какую я вёл, — и не сомневался я также в ней, но часто чудилось мне, что на помощь, в подкрепление приходит нечто такое, чего во мне нет. В самом себе находил я другого человека. Говорят же: пришло в голову. И действительно, иногда мысли приходят неожиданно, внезапно, точно со стороны. Так бывало и с моими состояниями. И я надеялся на эту благодетельную силу, и она не обманывала…

…Письма Феоктисты Яковлевны помогли найти несколько уроков, но самое главное, они привели, правда очень сложными путями, к Марье Ильиничне Ульяновой. Я познакомился также со Станиславом Кржижановским, и втроём мы составили центральную губернскую группу большевиков. Нужно было найти своих рабочих и соединить их друг с другом. Без преувеличения и хвастовства, — я обнаружил тогда большую настойчивость,

соединённую с нужной осторожностью. К Рождеству у нас собралось три кружка. Один состоял из рабочих гвоздильного завода, в другой — смешанный — входили железнодорожники, рабочие мелких ремесленных заведений, был ещё кружок учащихся, — всего человек тридцать. Число это покажется жалким и смешным, но для того времени три таких кружка являлись нашей бесспорной победой. Сила подпольных групп в глухие времена распада и разгрома измеряется верной оценкой прошлого, настоящего и будущего и общим незримым сочувствием лучших людей родного класса. Наши жалкие с виду кружки таили в себе будущие грозы и бури. Со стороны работа наша могла казаться и казалась безумством, игрой в организацию, безнадёжной суетой. Видимая правда была как будто с теми, кто испокон веков твердил: плетью обуха не перешибёшь… не нами началось, не нами и кончится… так было, так будет. Никогда ещё старые устои не стояли так крепко и прочно, никогда ещё так самодовольно и уверенно не урчала сытая утробная жизнь кругом, как именно в те годы. И всё это было обманно, призрачно, недостоверно. Не обманной, не призрачной, достоверной и действительной в губернии жизнью жили двадцать пять, тридцать человек и те, кто окружал их невидимо своим сочувствием и соучастием. И гигантским миражом, фата-морганой являлся уже осуждённый, уже взвешенный на весах истории, якобы незыблемый уклад.

Организация не спешила себя показать. С помощью членов кружка мы распространяли листки, брошюры, книги, журналы, газеты, но делали это с крайней оглядкой. Мы давали литературу только тем, кого считали надёжными; мы советовали рабочим быть осмотрительными в подборе единомышленников, мы редко встречались друг с другом, ограничивали круг своих знакомств только нужными людьми, следили и проверяли, с кем работали.

Чаще всего я виделся со Станиславом Кржижановским. Он служил в городской управе библиотекарем. Был он узкогруд, мал ростом, имел проворные и тонкие руки. Он болел туберкулёзом и нередко по неделям лежал в постели. Пунктуальность и точность его нимало не напоминали среднего русского интеллигента. Он не выносил обломовщины, амикошонства, и я, несмотря на дружбу с ним и совместную работу, никогда не говорил ему «ты». Часто он делал выговоры то за курение табаку, то за склонность к стихам и романам. Он полагал, что мне недостаёт знакомства с точными науками. Я внял его наставлениям, занимался математикой, физикой, химией. Не доверяя, он подвергал меня суровым экзаменам; неодобрительно почёсывал свой большой нос, узнав, что я сбился в конце концов на философию и психологию, а когда открылось моё вполне снисходительное отношение к горячительным напиткам, негодованию его не было предела. Он заявил, что считает меня почти «конченым» человеком и что он сомневается даже, могу ли я состоять в подполье.

Огорчённый, возмущённый и устрашённый его упрёками, я напился в мрачном одиночестве, уверив себя, что у меня болят зубы и что водка единственно верное средство для лечения их, — в расхлёстанном и возбуждённом виде пришёл к Кржижановскому. Его комната напоминала келью монаха. Кржижановский лежал больным. Я затеял утомительный для него и предлинный разговор, убеждая приятеля в благодетельном действии алкоголя на здоровье; я говорил дальше, будто опьянение даёт какие-то «полноценные миги», разрушает привычные и трафаретные ассоциативные связи, давая место новым, иногда гениальным прозрениям, — ссылался при этом на психологию, — привёл Кржижановского в ужас и негодование. На другой день он назвал меня отпетым, пророчил погибель, однако на выговоры стал более скуп, очевидно, убедившись в том, что они производят на меня иногда впечатление неожиданное. За всем тем мы работали дружно, и наши размолвки не вставали меж нами значительными помехами. Я уступал ему на словах, но делал часто по-своему, находя всё же его влияние благотворным.

Из рабочих лучше всего запомнился Митя. Я сохранил в памяти лишь его кличку. У него на квартире собирался один из кружков. Митя, или Митенька, как звал я его, с ним подружившись, имел вполне живописную внешность. Он выглядел эдаким розовым человечком пудов на шесть, с тугим животом, с круглыми пунцовыми щеками, с двойным подбородком, по которому бритва ходила не чаще одного раза в неделю. Волосы на голове у Митеньки давно уступили место обширной лысине, однако отнюдь не почтенной, даже скорее легкомысленной, — по ней хотелось хлопнуть ладонью и сказать: «Эх ты, канашка!» Приплюснутый нос луковицей почти терялся между щеками, выглядел скромно, точно говорил: «Я тут не хозяин, пожалуй, приживальщик, но унывать не намерен». Маленькие заплывшие дымчатые глазки смотрели спокойно, умно и добродушно. Из ушей торчали пучки мягких волос. Митенька носил пиджак и брюки очень короткие и узкие, будто собирался из них выпрыгнуть; каблуки ботинок у него всегда были стоптаны. Ходил же очень легко и проворно.