Забери меня в рай
Шрифт:
Они неторопливо пошли по коридору, но профессор тут же остановился и очень громко сказал Чарышеву:
– Вы, коллега, меня по-настоящему обрадовали! А ваши выводы достойны самого серьёзного внимания. Только вот относительно времени дуэли Пушкина вы допускаете некоторые, очень непростительные погрешности. Многое упускаете… Например, не учитываете, что дата дуэли приводится по старому летоисчислению. На самом деле, если говорить применительно к сегодняшнему времени, то стрелялись бы они вовсе не в январе, а в феврале…
– Куда её?! – спросил подошедший рабочий в спецовке, с трудом таща по полу огромную коробку с какими-то рамками.
– Не дадут поговорить! – возмутился
– Слышь, помоги! – попросил Чарышева рабочий.
Они кряхтя подняли на подоконник ящик, и Вадим торопливо столкнул его вниз. Тот упал с грохотом. Со звоном разбитого стекла.
– Там никого не задели? – обеспокоенно спросил Вильегорский.
Чарышев высунулся по пояс в окно и, увидев идущую по двору историчку Фролову, поприветствовал её кивком головы.
– Не-е-е. Никого…– спускаясь с подоконника сказал Вадим, отряхиваясь от белёсой пыли. – Только, кажется, там опять дождь начинается.
– Тогда мне тем более надо поторопиться, – рассмеялся Вильегорский, беря под руку Чарышева. – И потому давайте, коллега, мы всё же продолжим наше движение. Так вот… Даже с учётом поправки на григорианский календарь вы всё равно правильно… Да, вот ещё что… Вы ведь и расчёт делали не по ленинградской, а по московской широте… Это никуда не годится. Неучтённые вами нюансы дают минут пятнадцать дополнительного времени. Солнце в Ленинграде заходит позднее, чем в Москве, – и тут он, будто провозглашая тост, величаво поднял свой огромный зонт. – Но, несмотря на погрешности, в главном вы всё очень правильно подметили!
На выходе Вильегорский попридержал дверь, чтобы пропустить входящих студенток. Почти каждая из них учтиво здоровалась с ним и улыбалась. Он отвечал лёгким поклоном, не прекращая общения с Чарышевым:
– В этой истории есть какая-то важная тайна, о которой никто из очевидцев так и не соизволил никогда рассказать, – Вильегорский кивнул на очередное приветствие. – Об этом говорил и Вяземский. Правда, он в самый тяжёлый период отдалился от Пушкина. Так же поступила почти вся тогдашняя элита общества. Пушкин, незадолго до дуэли, остался почти один. Против всех. Презираемый многими. Абсолютным большинством нечитаемый… Весь в долгах, как в шелках… Вот вам и вопрос: гений – это лучший из нас или изгой, инородное тело? Ведь при жизни Пушкина, например, Фаддей Булгарин – был тогда такой очень бойкий писатель – он же по тиражам своих книг многократно превосходил «наше всё». Да-да! Выходит, что мы сами не способны, без указок свыше, распознать действительно возвышенное? Так, что ли?! А если так, то сколько же гениев мы не смогли рассмотреть прежде и сколько ещё не рассмотрим в будущем? И зачем они появляются раньше времени? Зачем?! Или, может, это мы, из-за своего несовершенства, опаздываем на встречу с ними и потому обрекаем их на погибель, как это и произошло с Пушкиным?
Профессор продолжал держать дверь, хотя в неё уже никто не входил. Он досадно рассмеялся над своей невнимательностью, пропустил вперёд Чарышева и вышел вслед за ним на улицу.
– Знаете, что поразительно во всем этом: то, что огромное количество тайн было сделано впоследствии из всем известного! – продолжил страстно говорить Вильегорский. – Если бы Пушкин воскрес, то он бы ни за что не узнал сам себя в том образе, который… – он возмущённо всплеснул руками и остановился. – Чушь! В учебниках – ахинея! Полная ахинея! Это же надо: «ярый борец с самодержавием!» Кто? Пушкин?! Помещик и крепостник? Нет, Маяковский всё-таки был прав, когда предостерегал… Помните его знаменитое: «Бойтесь пушкинистов!» Ещё как бойтесь, скажу вам из личного опыта! Некоторые из этих исследователей начинают воспринимать на себе архивную пыль с бумаг гения как благородную патину. Бронзовеют так, что сами становятся ходячими монументами!
Вильегорский суетливо полез в боковой карман и, достав старенькую мятую тетрадку, вручил её Чарышеву:
– Вот! Почитайте. Тут о Пушкине кое-что есть невероятно удивительное. Это из таких архивов, что вы и представить себе не можете. Только не потеряйте. Больше такого ни у кого нет. Держите!
После этих слов Вильегорский посмотрел на часы и, осторожно дотронувшись рукой до плеча Чарышева, добродушно сказал:
– Ну вот, я опять увлёкся… Извините, коллега, пора… Мне уже минут через сорок нужно обязательно быть на Арбате. Это у вас есть сапоги-скороходы! А мои уж, поверьте, поизносились… Скрипят! – и он с ухмылкой посмотрел на свои старомодные истоптанные ботинки.
– А можно я вас провожу, – спросил Чарышев. – У моей знакомой девушки сегодня день рождения. Хочу ей подарок купить…
– Пойдёмте! Но два замечания… Никогда не говорите: «у моей знакомой девушки». Если она ваша, то как-то трудно вообразить, согласитесь, что она может быть вам не знакома. Иначе мокрая вода какая-то получается! А второе моё замечание: у нас на Арбате всё достаточно дорого… – заботливо предостерёг Вильегорский, энергично беря его под руку. – Вам там лучше вообще никаких подарков не покупать! Разоритесь…
Расставаясь возле входа в метро, профессор поднял руку для прощания, но тут же спохватился:
– Чуть было не забыл! Калоша старая! – после этого он величаво взмахнул зонтом и доверительно сказал Чарышеву. – Мне ваша работа невероятно понравилась! Хорошо написана. Если вы не… То со временем из вас… В общем, дай бог вам и дальше так писать! О Пушкине по-другому и не надо… И, скажу вам по секрету… В общем, радуйтесь: Учёный совет единогласно проголосовал за вашу работу. Так что готовьтесь, коллега, к поездке в Америку. Но об этом пока никому ни слова! Никому, вы поняли меня?! Это моё искреннее поздравление с доверительным упреждением.
– Спасибо, – еле слышно поблагодарил радостный Вадим. – Я даже и не надеялся…
– Не скромничайте… И ещё вот что хочу вам всё-таки сказать… Этот ваш… Про… Прокушин?
– Прокушев, – поправил профессора Чарышев.
– Да! – и профессор недовольно покачал головой. – Прохиндей из прохиндеев! Он ведь чуть было… Я даже понять сначала ничего не мог… Он переписал почти слово в слово вашу предыдущую работу о декабристах и представил её как свою! Если бы не мой голос… Представляете, они чуть было не объявили его победителем… Я бы за такие вещи исключал из института. Но это уже не в моих силах… – Вильегорский глянул на часы и раздосадовано всплеснул руками. – Охо-хо! – и, поспешно помахав рукой, стал быстро спускаться в подземный переход.
– До свидания… – сказал с опозданием Чарышев, но его прощальное слово уж не могло найти адресата, который моментально растворился в людской толпе.
А во дворе института начался переполох. Историчка Фролова, подойдя к входной двери, остолбенела от увиденного. На мокром асфальте, вперемежку с мусором, валялись портреты членов Политбюро ЦК КПСС. А прямо перед ней в небольшой луже лежала огромная фотография Генерального Секретаря Михаила Горбачёва. Он смотрел на неё сквозь осколки разбившегося стекла. Смотрел пристально, с немым укором. И от этого взгляда у Фроловой все оборвалось внутри. Её лицо тут же покрылась испариной. Она прерывисто задышала и почему-то несколько раз одёрнула юбку.