Забери меня в рай
Шрифт:
– Александр Юрьевич! Александр Юрьевич!!! – с истошным криком влетела Фролова в кабинет старенького, седовласого ректора с двойной фамилией Шуткевич-Ганопольский. – Горбачёва вместе с Политбюро… Выбросили! ЧеПэ у нас! Там, во дворе…
– Доигрались… Доперестраивались! Мать их так! – гневно выкрикнул ректор. – И много народа?
– Что?
– Народу во дворе много собралось, спрашиваю? – резко вставая из-за стола, заорал он. Но видя, что у Фроловой от волнения начали дрожать губы, недовольно сунул ей в руку пустой стакан. – Вот, выпейте и успокойтесь… – и ректор стал неумело наливать воду из запылённого графина, недовольно бормоча. – Доигралась власть! Этого только слепой мог не видеть! Всё было предсказуемо…
– Что предсказуемо? – непонимающе спросила Фролова, поднося стакан ко рту.
– Ну вы же сами сказали, что Горбачева сбросили… – и ректор включил транзисторный приёмник и начал крутить ручку настройки.
Фролова панически воскликнула:
– Портреты! Александр Юрьевич, там портреты! Портреты во дворе… Всё Политбюро выбросили! Прямо в грязь… Надо срочно что-то делать… Срочно!
– Какие портреты! Что вы несёте?!
– Горбачёва… и всё Политбюро… В грязь, – захлебнувшись собственным волнением, медленно и еле слышно сказала Фролова.
– Как… выбросили? – перепугано спросил ректор. – У нас?
Только тут до него дошёл смысл сказанного. Ещё несколько секунд назад он, не разобравшись, ожидаемо встретил, как ему показалось, «известие» о перевороте. Он был внутренне готов к этому. И ждал подобного всё последнее время. Но когда понял, что речь идёт о другом: о надругательстве над существующей высшей властью страны в родном ему институте… Это уже была гильотина для его шеи:
– Что же вы сразу! Мямлите, понимаешь! Собрали?! – возмущённо спросил он, недовольно ставя на место приёмник.
– Не-е-т… Но я видела! – закричала Фролова вслед выбегающему из кабинета ректору, устремляясь за ним со стаканом воды в руке. – Я сама видела! – и в её голосе стала появляться твёрдость и уверенность. – Это ваш всеми обожаемый Чарышев… Это он… Он демонстративно… С улыбочкой такой ехидной… Я видела. Собственными глазами видела, как он выбрасывал портреты со второго этажа… Видела!
– Какой же гадёныш! Отблагодарил! Вот уж выродок, так выродок! – быстро спускаясь по ступенькам лестницы негодовал ректор. – Что наделал! Вы ведь даже не понимаете… – он чуть приостановился и, перейдя на шёпот, сказал. – У нас здесь… Сотрудники госбезопасности здесь… Прямо сейчас… Понимаете?
– Уже?! – со страхом спросила раскрасневшаяся Фролова, на ходу ставя стакан на подоконник.
– Да! То есть… Нет! Они по-другому поводу! – хрипел, ловя ртом воздух, ректор. – Но теперь… Это всё взаимосвязано. Явная провокация… Теперь на весь мир… Какой же он ублюдок…
Они выбежали на улицу. Ректор огляделся. Увидел валявшиеся везде портреты, заливаемые дождём, и умоляюще попросил Фролову:
– Всех собирайте! Быстро! Быстрее!
– Я сейчас! Сейчас всех позову, Александр Юрьевич!
– Кого?! Портреты эти вот собирайте! – грозно закричал срывающимся голосом ректор.
– Всё поняла… Всё… Всё… Сейчас, – волнуясь, затараторила Фролова.
В дверь, спасаясь от дождя, забежали несколько студенток, не обратив никакого внимания на валявшиеся портреты и даже не поздоровавшись.
Ректор склонился над фотографией Горбачёва. Поправил развалившуюся рамку и стал аккуратно собирать осколки стекла. Каждый выпавший кусочек он пытался пристроить на место, будто в детской мозаике. Но целостности не получалось. Ректор нервно озирался вокруг, и тяжесть случившегося все сильнее и сильнее наваливалась на него.
В окнах второго этажа он увидел наблюдавших за ним студентов, преподавателей и незнакомых людей в штатском. И в этот момент он ясно понял, что это не просто ЧП, а убийственный конец его долгой карьеры, в которой ему приходилось постоянно лебезить, пресмыкаться и прислужничать…
Фролова собирала портреты и радостно сообщала ректору:
– Громыко без трещинки, Александр Юрьевич. И Соломенцев не пострадал. И Демичев… А Шеварднадзе… Вот несчастье.
Кто-то из студентов с задором крикнул в раскрытое окно, обращаясь к Фроловой:
– Надежда Аркадьевна, вон там ещё один портретик, совсем целёхонький!
– Спасибо, Вепринцев! – поблагодарила она. И, не замечая, что её костюмчик весь измазался побелкой, взобралась на кучу как на пьедестал и, подняв найденный портрет над головой, всем громко объявила. – Это Ельцин! – и наверху раздался гул одобрения, а кто-то даже захлопал в ладоши.
Увидев мертвецки бледного ректора, сидящего на корточках возле портрета, Фролова подбежала к нему и услужливо стала подавать осколки стекла:
– Вот, Александр Юрьевич! Вот ещё!
Ректор не реагировал.
Фролова начала сама старательно укладывать осколки, приговаривая:
– Вы не расстраивайтесь. Всё соберём. Всё-всё.
Взгляд ректора неожиданно остановился на девушке, сидевшей на подоконнике второго этажа. Она игриво подставляла свои ладошки под капли дождя и обворожительно смеялась.
Только в этот момент до ректора дошло понимание, что никто из наблюдавших за происходившим так и не бросился ему помогать. И, оглядев ещё раз окна с удивлёнными лицами, будто желая обрести собственное достоинство, он приподнялся и удручённо, еле слышно сказал Фроловой:
– Прекратите! – но увидев её недоумение, разъярённо заорал. – Прекратите, говорю! Найдите… Завхоза найдите! Пусть уберёт!
А дождь всё лил и лил. И стали слышны далёкие раскаты грома.
И брызнул сладкий сок…
Вечером того же дня сотрудники КГБ появились в общежитии института. Но Чарышев здесь не жил уже около года. А на Малой Бронной никто из сокурсников у него в гостях никогда не был. Была пару раз только Настя, которую Чарышев этим вечером пригласил в кафе «Марс» на улице Горького. И там, под огромными красными шаровидными абажурами, они смаковали вкуснейшие апельсины со взбитыми сливками.