Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
– Готов, - понял Роман, встал, за шиворот поднял Юркина, взял его под мышку (под правую руку), левой рукой захватил стул и направился к выходу, к понимающему швейцару Тихону. Марик болтал ногами (аккуратно) и языком (непотребно), но никто на это внимания не обращал: привыкли, что каждый день Юркина в конце-концов выкидывают. Роман сдал его Тихону и вернулся.
– С чего это он так сломался?
– поинтересовался Александр.
– Не умеет. А гулять хочет, как знаменитость из легенды.
– Что делать
– помолчав, задал главный вопрос Смирнов.
– Отпустил его Алик или он сам сбежал - не имеет значения, Саня.
– Имеет. Если Алик его отпустил, то опознавать не будет.
– Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце - он.
– Самый глупый. Дурачок подставленный, - вспомнил Костины слова Александр.
– Вот мы и займемся дурачком.
– А кто его подставил?
Галочка принесла филе по-суворовски. Алик поцеловал ей локоток и попросил:
– Санкцию на обыск, Галочка.
– Сорок три шестьдесят, - ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофеем. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.
– Решили колодец до воды копать?
– огорченно понял Роман.
– А куда деваться?
– Альку прижать надо.
– Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.
– Тогда свидетели.
– Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честном, без подтасовки проведенно опознании свидетели его не отыщут.
– А мы с подтасовкой, Саня.
– Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.
– У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.
В окно бешено стучали. Роман отодвинул занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда помостков и экрана, обнаружив их, ликовала - кривлялась и грозила.
Вдруг оказалось, что завтра - Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.
– Ну?
– поторопил его Александр.
Алик еще раз посмотрел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.
– Молоденький какой, - сказал Алик.
– Ну?!
– поторопил Александр.
Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.
– Не знаю я этого паренька,
– Ты смотри, смотри внимательнее!
– злобно приказал Александр.
– А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.
– Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!
– Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.
– А Саня - майор милиции, и больше ничего.
– Если так, то жаль.
Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощание:
– Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.
– Их дело - опознавать, мое - стыдиться.
– Хреновину-то не надо нести.
– Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман.
– Я слово в сорок пятом дал Ивану Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.
Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:
– Паренек этот - нечисть?!
– Если ты его выгородишь, станет нечистью.
– Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года!
– пообещал Казарян.
Наштукатуренная баба всплеснула руками:
– За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.
– Нет его в Талдоме.
– А я-то тут при чем?
– Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?
– Да где ж мне теперь с ним управиться?
– Баба негромко зарыдала.
– Непохмеленная, что ли?
– спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно была в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, хотела, чтоб вздымался подол легкого платьица.
– Не ты меня поил, не тебе спрашивать, - басом обиделась баба.
– Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.
– Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?!
– баба постепенно наглела.
– Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя и кровинушку вместе.
– Да я разве что говорю?
– Говоришь, говоришь!
– Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари.
– А, черт! Генка Иванюк не заходил?
– Не заходил.
Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфетку. Ожидала, когда он уйдет.
– Я тебя навещать буду, - пообещал Казарян.
– Куда от тебя денешься?
– баба открыто радовалась его уходу.
Он распахнул дверь и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.