Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
– Говорить могут?
– спросил Смирнов.
– Смотря кто.
– Самсонов в первую очередь.
– Этот вряд ли. Впрочем, пойдемте, я вам его покажу.
...Они прошли тюремным коридором, и надзиратель, гремя ключами, открыл больничную палату. Все как в обычной больнице, но воняло тюрьмой, ощутимо воняло.
– Ну, тут у вас и дух, девки...
– вспомнив "Петра Первого", процитировал из любимой книги Казарян.
– Это не у нас, это у них. Или у вас, - отпарировал врач.
Не забинтованы лишь
– Человек-невидимка, - сказал Ларионов.
– Когда заговорит?
– спросил Смирнов.
– Через две-три недели, не раньше.
– А Француз?
– Завтра можете допросить.
– Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.
– Тоже завтра. Старшина-кастелян будет к восьми часам утра.
...Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку. В машине Казарян мерзко хихикнул.
– Хи-хи, - произнес он, - хи-хи.
– Жаль, что из больницы уехали, - заметил Ларионов. Можно было бы тебя сдать.
– Не та больница, Сергей, - ухмыльнулся Смирнов.
– Ему в Кащенко надо.
– Хи-хи, - не унимался Казарян.
– Хи-хи.
– Ты чего?
– уже обеспокоенно вопросил Ларионов.
– А ничего. Картины разные выдумываю, - ответил Казарян.
– Стилягу того из трамвая вспоминаю. Как он без лондонки остался. Единственный потерпевший.
– Хи-хи, - мрачно подытожил Смирнов.
Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знад с титешнего возраста, любил, как любят непутевых сыновей.
– Ромочка, запропал совсем, дурачок, - говорил Борода, нежно держа Романа за рукав и задумчиво разглядывая небритую (щетина у Казаряна по-армянски росла, с дьявольской скоростью) личность блудного сына.
– Работы много, Михаил Исаевич, грустно поведал Роман.
– Зачем тебе работа, Рома? Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. И все тебя любили. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа - жуликов ловить!
Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит и широким жестом пригласил в зал. В ресторан ВТО после двенадцати ночи, в ресторан ВТО после спектаклей.
Дом родной. Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общие шутки, общий смех. И выпить с устатку, и пожрать от пуза, и потрепаться, и поругаться. Заходи, друг, заходи!
Борода устроил их в фонаре за маленьким (чтобы не подсаживались) столиком. Неярко горела старомодная настольная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную полотняную скатерть. Смирнов положил руки на стол и понял:
– Надо руки помыть, - и пошел в уборную.
Официантка Галя благожелательно ждала заказа.
– Пожрать нам, Галюща, так, чтобы в полсотни влезть, - распорядился Казарян.
– А выпить?
– И денег нет, и не надо.
– А то принесу?
–
– Устал, Ромочка?
– Озверел, Галочка.
Вернулся из сортира Смирнов. Ларионова они не уговорили, он к семейству рвался. Да и не уговаривали особо, им вдвоем побыть надо было. Казарян в ожидании тоже положил руки на стол, брезгливо на них глянул, сказал с сожалением:
– Неохота, но следует помыть, - и удалился. Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тотчас открыл их: звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Возвратившийся Казарян благодарно поцеловал ее в затылок:
– Кио в юбке, волшебница, радость моя...
Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежий печеночный паштет под зажаренным до бронзового благородного блеска лучком, крепенькие белые грибы, деленная острым кухоным ножом на куски загорелая тушка угря. И три бутылки "Боржоми". Галя красиво расставила на столе все это и пожелала:
– Кушайте, ребятки.
Роман разлил боржом по фужерам. Вода бурлила, исходя пузырьками. Одни пузырьки прилипали к стеклу и сплющивались, теряя идеальную форму шара, другие мчались вверх и, домчавшись, самоуничтожались, взрываясь мельчайшими брызгами. Попили бурливой водички, отдышались, пряча благодетельную отрыжку и посмотрели друг на друга.
– Третьего Алик отпустил, - сказал Смирнов.
– Зачем?
– Ты что, Алика не знаешь?
– Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.
– Так то на ринге.
– Давай поедим, а?
– предложил Казарян, и они приступили к еде. Не торопясь, истово, поглощая все подряд. Но поглотить все не удалось: к их столу, волоча за собой стул, подходил Марик Юркин, характерный комик, восходящая звезда. Восходящая звезда была миниатюрным милым пареньком, которая, напиваясь, превращалась в большую скотину. Сейчас же - почти трезв. Поставил стул к их столику, ухватил за руку пробегавшую мимо Галочку и заказал репликой из анекдота:
– Галчонок, сто грамм и вилку!
– и улыбнулся всем, и оглядел всех, ожидая ликующей реакции. Поймав вопросительный взгляд Гали, добавил серьезно: - Поторопись, родная.
– Мы разговариваем, Марик, - строго объяснил Роман.
– Вы не разговариваете, а едите, - резонно заметил Марик.
– А разговаривать будем втроем.
Объявилась Галя, держа в одной руке графинчик и рюмку, в другой вилку. Демонстративно бросила все это перед Мариком, который тут же налил рюмку, вилкой пошарил в грибах, выбирая грибок посимпатичнее, нашел, выпил, закусил и выдохнул удовлетворенно.
– Все?
– поинтересовался Роман.
– Минуточку, - одернул его Марик и налил из графинчика вторую. Последнюю. Он бусел на глазах. Выпил, грозно глянул на Романа.
– Ты как со мной разговариваешь, сопляк?