Заботы пятьдесят третьего года

Степанов Анатолий Яковлевич

Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:

Цветет в Тбилиси алыча

Не для Лаврентья Палыча,

А для Климент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча!

– Тима, я пойду, - попросился Алик.

– Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду!
– решил Тимка и сделал Алику ручкой! Гремели частушки!

Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги и дошел до окраинного холма,

где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.

– Саша, Саша, - сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахла она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

– Я счастливая сегодня. А ты?

– А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

– Тимка - дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

– Глупенькая моя, - сказал он, потому что это надо было сказать.

– Я хотела этого с тобой, - призналась она.

– Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, - предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

– Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что по глупости не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

– Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь!
– обрадовался Тимка.

– Много говоришь, Тимофей, - сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош.
– Для тебя прихватил, если грязно будет.

– Много говоришь, Тима, много говоришь!
– Алик ликовал и влезал в галоши.
– Уж не знаю, как благодарить, Петрович.

– Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся.
– Петрович протянул Алику кусок бечевки.

– Спасибо, Петрович, полбанки с меня.

– С ним разопьешь.
– Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.

– Ну, Александр, отмочил ты с банкой!
– Тимка кис со смеху. Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!

– Предупредить не мог?
– обиделся Алик.

– Не успел, - оправдался Тимка.
– Ну-с, граждане, белыми ручками

за черные бревна, и - раз!..

Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером - девять кубов.

– Колхозник!
– крикнул Тимка трактористу.
– Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи вскарабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее - ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.

– Совсем одичал, крестьянский сын?!
– злобно осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

– Мужики, сюда!
– вдруг крикнул он.

Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

– Блиндаж еще с войны!

Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу - окопы сорок первого года.

– Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то!
– возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.

– Ребята, там - мертвяк, - сказал он.

– Шкелет, что ли?
– спросил тракторист.

– Шкелет не воняет, - ответил Тимка.

– Что ж это такое, что ж это такое?!
– завопил тракторист.

– Сообщить надо, - решил Петрович.

– А ты не врешь?
– вдруг засомневался тракторист.
– Знаем ваши московские шуточки!
– и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив по новой: - Что ж это такое, что ж это такое?..

– Мы здесь покараулим, чтоб все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, - приказал ему Алик.

Первым прибежал высокий, с виду городской парень. Задыхаясь от быстрого долгого бега, он выкрикнул:

– Где?!!

– А ты кто такой?
– строго спросил Тимка.

– Я - работник МУРа Виктор Гусляев, - представился парень, показал книжечку и повторил вопрос: - Где?

Тимка, присмиревший при виде книжечки, кивнул на дверцу. Гусляев нырнул в темноту, где пробыл значительно дольше первопроходцев. Вынырнул наконец и распорядился:

– Никому к блиндажу не подходить, - осмотрел шестерых, решил для себя: - Наш наверняка, не областной.