Заботы пятьдесят третьего года

Степанов Анатолий Яковлевич

– Не знаю. Ко мне все шло через Цыгана.

– Тебе известно, почему это преступление было так быстро раскрыто?

– Откуда?! Секрет вашей фирмы.

– Могу сообщить: Колхозник для того, чтобы опохмелиться, шкурку на Перовском рынке продавал.

– Знал, что дурак, но такой! Скорей всего его кто-то спровоцировал на это.

– Я тоже так думаю. Но кто?

– Не надо больше вопросов, Александр. Я сам отвечу на все, что ты хочешь узнать. Ты думаешь, я этих законников неумытых испугался? Да плевать я на них хотел, если бы они только между

собой эти пять контейнеров делили. Я испугался того, кто их сталкивает лбами, кто знает про них все, делает с ними что хочет. Вот он-то и меня, вероятнее всего, подвести под монастырь мог.

– Хоть догадываешься - кто?

– Не догадываюсь и не хочу догадываться. Себе дороже.

– Я, Коммерция, искал этого человека. Но теперь этот человек раздвоился. Я-то думал, что это он так неглупо разработал план операции. Оказалось - ты.

– Спасибо за комплимент.

– Может, еще что-то скажешь?

– Сказать больше ничего не имею.

Смирнов стукнул кулаком в стенку, Казарян явился на зов.

– Рома, привет!
– радостно поздоровался с ним Коммерция.

– Привет, - кивнул Роман и поинтересовался у Смирнова: - Нужен я, Саня?

– Не ты. Разыщи Гусляева. Он где-то здесь. Пусть везет Коммерцию в районное училище.

– Дал что-нибудь?
– спросил Казарян.

– Ты не у него, ты у меня спрашивай, - встрял Коммерция.
– Как на ипподроме спрашиваешь, на кого ставить.

– Лерик, - с угрозой сказал Казарян.
– Ты зачем меня дискредитируешь перед начальством?

– Не зачем, а отчего. От скуки.

Бумажных дел по палагинскому делу хватило до позднего вечера. А утром привезли Сырцова-Почтаря, который для порядка поломался полдня. Потом мучил следователя, требуя уточнений, подтверждений и неукоснительного соблюдения протокола. Мучил Ларионова, мучил Смирнова. Отмучились и собирались домой отоспаться, когда из проходной позвонил Алик.

– Что случилось?
– спросил Александр.

– Ничего, - ответил Алик.
– Пойдем погуляем.

Смирнову шибко хотелось спать, но и прогуляться тоже было неплохо. По бульварам до Москвы-реки. Любимый маршрут. Спустились к Трубной.

– Как Иван Павлович?
– осторожно поинтересовался Александр.

– Скоро умрет, - стараясь приучить себя к неизбежному, Алик вслух произнес страшные слова.

– Не надо так, Алик, - попросил Смирнов.

– А как? Как надо?!
– заорал, чтобы не пустить слезу, Алик.
– Я у них сегодня ночевал. Он не спит, понимаешь, не спит! Он задыхается, а не кашляет только сидя. Так ночь в кресле просидел.

– Может, лекарство какое-нибудь есть, чтобы не задыхался?

– Есть. Понтапон, морфий. Но он не хочет помирать блаженным кретином под действием наркотиков. Я вот все думаю: скоро, совсем скоро его не станет в этой жизни, а все его мысли о том, что будет без него, что будет с нами, что будет со страной. Сила духа это или ограниченность жуткая?

– Это храбрость, Алик. И ответственность за все, что совершил. Доброе или недоброе. Как он к аресту Берия отнесся?

–

Смеялся очень над заявлением, что Берия - английский шпион. А так радовался, говорил, что пора начинать.

– Я его тоже поправил в этом роде. Разозлился он ужасно. Кричал, чтобы мы освобождались от идиотских иллюзий, погубивших его поколение. Иллюзий, что кто-то сверху решит все самым правильным образом.

– Сверху виднее, - сказал Александр.

– Ты, как попугай, за мной повторяешь. Именно так я ему и ляпнул.

– А он что?

– Он сказал, что снизу - виднее.

Они миновали Трубную и поволоклись вверх. Невыносимо остро верещал железом о железо трамвай, спускаясь на тормозах по Рождественскому.

– Помнишь, Алик, он мне сказал, чтобы я боялся профессиональных шор? Так вот, поймал я себя тут на одной мыслишке. Понимаешь, на допросах Ларионов, Ромка, да и я грешный, остроумны, находчивы, красноречивы. А допрашиваемые - несообразительны, тупы, косноязычны. Они глупы, а мы умны? Часто, но не всегда. Вся загвоздка в том, что мы играемся, чувствуя за собой силу. Силу своего положения, силу сведений, силу убеждения в том, что перед тобой преступник, человек второго сорта. И поэтому играемся с людьми, как кошка с мышкой. А это - плохая игра, потому что кошка играется с мышкой перед тем, как ее съесть. Удовлетворение от собственного превосходства, веселье злорадства - вот что значит наше прекрасное остроумие.

– А ты что, няньчиться с ними должен?

– Не няньчиться. Разобраться по-человечески.

Вот и Сретенские ворота, яркие огни, многолюдье.

– По кружечке, а?
– предложил Алик.

Зашли в угловую пивную и взяли по кружечке. Тихий звон стеклянной посуды, мирный и мерный рокот доброжелательных бесед, уютный запах табака, свежего пива, горячих сосисок. Непонятно кто поприветствовал Смирнова из дальнего темного угла. Он ответил вежливо.

– Москва знает своих героев, - отметил, забавляясь, Алик.

– Надоели они мне все, - вяло сказал Александр.

– Саня, я тут сорок пятый вспомнил, - ни с того, ни с сего вдруг переключился Алик.
– Какой ты с войны пришел. Какой замечательный ты был, озорной, легкомысленный! Я тогда ужасно серьезный был, глобальными категориями мыслил, вопросы мироздания решал ежечасно. А ты ерничал, шутковал, радовался как дитя, по лезвию ножа разгуливая. Допил? Пошли.

Направились к Чистым прудам.

– А теперь наоборот, - через молчаливых пять минут констатировал Александр.

– Почему?
– грустно спросил Алик.

– Черт его знает, но мне все кажется, что временно. Что-то непременно надо доделать, и все вернется: и молодость моя, и радость, и легкость.

– Тоже мне старик?

– Иногда себя чувствую стариком. Честно, Алик.

Дошли до Покровских ворот. Испортилось настроение.

– Как живешь?
– спросил Александр.

– Живу - хлеб жую, - нелюбезно ответил Алик.

– Варя как? Нюшка как?

– Тоже хлеб жуют.

– Что это ты?
– удивился Александр.