Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта
Шрифт:
Я рассчитываю, что он не догадывается об истинном моём отношении к нему, хотя, вослед Мицкевичу, продолжает кричать на каждом углу о моём жестоком кокетстве и неизбывном коварстве.
Родной, избранною мною планида относительно Пушкина остаётся совершенно прежней, ведь она показала уже свою полную результативность: страстно привлекать и одновременно как бы нерешительно, но при этом неуклонно, отталкивать.
Главное – довести его до отчаяния и терпеливо ждать взрыва, сопровождаемого обычно самыми разнообразными откровениями, иногда совсем небесполезными для нас. Чего только человек не выскажет в бешенстве своём, а особенно такой умница, как Пушкин.
Вся целиком и безоглядно твоя
К.,
нежная и тоскующая,
готовая исполнить любое желание возлюбленного жениха своего.
Январь 1824 года
Одесса
Родной мой Янек!
По совету твоему стала я привечать Мицкевича, и теперь он буквально готов проглотить меня. О, с самыми лучшими намерениями, но мне-то каково!
Смотрит на меня своими громадными печальными жидовскими глазами, навообразил себе Бог знает чего! Как же мне отделаться теперь от него? Просто ума не приложу.
Когда он рядышком, мне как-то невмоготу совсем. Боюсь, как бы не стошнило. Крещёный жид – всё равно ведь жид, и никуда от этого не деться. Но дурачок, как видно, не чует, как тяжело мне с ним, не чует, что одно только выражение его тоскующих глаз вызывает у меня удушливую волну отвращения.
Знаешь, он всё время крутится вокруг меня, глядит на меня с преклонением, и это вселяет в меня самый настоящий ужас, хотя я совсем не робкого десятка. Да и не боюсь я его вовсе – дело же не в этом.
А приставучий он – Бог ты мой! Это тоже, видать, жидовское в нём: они ведь всасываются, как клещи, и кровушку выпивают, и ещё вливают своего яду.
Веришь ли, Мицкевич постоянно уверяет меня в коварстве моём и жестокости, и кричит с остервенением, что ежели я не отдадусь ему, то он непременно ославит меня на весь свет как холодную, безжалостную кокетку.
Я-то ни капельки не боюсь его угроз – да, пусть ославливает, коли хочет. А вот приставучесть его выносить весьма тяжело.
В общем, имеет место случай, без сомнения, не такой кошмарный, как с бешеным Пушкиным, но всё равно достаточно тяжёлый и даже очень тяжёлый, пожалуй.
Милый, приезжай поскорее спасать меня, свою несчастную Лолину!
Жду тебя с немыслимым, непередаваемым нетерпением.
Бесконечно преданная тебе
К.
Март 1825 года
Одесса
Любимый мой!
Здешние поляки все как один утверждают, что Мицкевич – великий лирик, польский романтический гений, мало чем уступающий французам, англичанам и даже самим немцам, самым большим докам по части туманных умствований, которые я от всей души ненавижу.
Может быть и так. Может и гений. Не стану спорить, ибо не люблю этого делать.
Но я знаю совершенно точно, что Мицкевич – совершенно никудышний любовник и никудышний политик, скорее чрезвычайно наивный политический фантазёр, и ещё весьма неудачливый при этом. Причём он в свои фантазии ещё хочет протащить какие-то чисто жидовские мечты, что особенно гнусно, как мне представляется.
Да, пусть идёт в заговор, это только к лучшему, не иначе. Чем быстрее он окажется в тайном обществе, тем быстрее последнее обнаружит тайные и беспочвенные свои замыслы.
К тому же сей Мицкевич – явный безумец. Ей-богу, родной.
Суди сам: он считает, например, что поляки смогут отстоять независимость свою лишь в том случае, если стакнутся с жидами, без участия коих, как он говорит, победе не быть.
Мицкевич громогласно и безапелляционно объявил на одном из моих вечеров, к ужасу всех присутствующих: «Пока не будете относиться к ним по-людски, счастья и вам и Польше не будет».
Ну, слыхано ли!!! Никак не хочет отстать от жидовской своей отравы, которая может принести полякам – да и всем остальным – лишь одну погибель, и более ведь и нечего.
Ещё Мицкевич страстно обожает говорить о несчастиях жидовского народа, и чуть ли ни слезу при этом пускает, что вызывает у моих поляков лишь звонкий издевательский смех, тогда как смыл таковых речей новоявленного польского гения вызывает лишь отвращение.
Вообще такое может заявлять лишь тот, кто вконец потерял рассудок.
Знаешь, родной, буквально на днях он прямо так и сказал на одном из моих вечерних собраний (при этом его выпученные, излучающие печаль глаза, казались ещё более печальными): «Старшему брату Израилю – уважение, братство, помощь на пути к его вечному и земному счастию, равные со всеми права».
Ну, в своём ли он уме после этого?! Истинно сумасшедший – и более ничего!
И то, что Мицкевич решил проповедовать свои пропитанные жидовством идеи среди польских вельмож, только добавляет ему безумия, и как ещё сильно добавляет.
Разве находясь в здравом уме, можно говорить нашим магнатам о равных правах с жидами? Да, нет, конечно. В общем, чокнутый он на всю голову, несчастный поклонничек мой, новоявленный польский гений.
Уверена, милый, что ты полностию согласишься со мною.
Но чего я ещё совершенно не могу в Мицкевиче перенести, так это его неотёсанности. Уж ты-то поймёшь меня, не сомневаюсь ни на йоту.
Если кто не может себя вести, как подобает, то я его и за человека не считаю, и видеть его не хочу. Но как видно не всегда получается.