Забытые пьесы 1920-1930-х годов
Шрифт:
НИНА. Эх, Сашенька!
РЯДОВОЙ (кашляет). Гм… Вот-вот… Ну? Сюда идут…
НИНА. Вы Вере скажите все — не откладывайте…
ГОРЧАКОВА (берет из рук матери тетрадь). Да-да, Елизавета Семеновна, как раз то, что нам необходимо… Наверняка откопаем материал… Передайте Виктору: завтра в час мы
МАТЬ. Действуй, голубушка, а я старика утешать пойду… Что-то он замыслил неладное.
ГОРЧАКОВА (быстро подходит к свету, раскрывает тетрадь). «Дневник и мысли Нины Ковалевой»… Наконец! Скорей, скорей…
Ага!.. «Нежность! Забыли мы это слово, потеряли по дороге к социализму… Теперь нежность слюнтяйством зовут, мелкобуржуазным пережитком… а во мне нежности много, и гибнет она, как сухостой, гниет…» Да-да, именно так, именно… Какие слова!.. Как я их чувствую… Ну, еще — где еще?.. А! «…Коллективизация у нас только в деревце, а в личной жизни мы одинокими живем, друг перед другом прихорашиваемся, а на лицах у всех маски… И для всякого собственная его жизнь — самое Главное…» (Остановилась.) О! Это же правда, правда, именно: маски, у всех маски… Теперь верить нельзя никому, теперь уклоны у всех внутри, иногда мне кажется, что вся партия в уклонах, — я узнаю себя в ее дневнике… Вот оно, вот оно, возмездие. Это написано ее рукой, долой все варианты — вот единственный вариант! Я прочту это громко, перед всеми, и буду говорить! О, это будет блестящая речь! Последний бой сомнениям, которые я считала заглохшими… Они еще живы, они говорят с этих страниц, они переселились в Ковалеву! Я уничтожу ее в зародыше, раздавлю, сомну — я должна это сделать, чтобы победить себя, чтобы не колебаться… (Закрывает дневник.) Я не буду выписывать цитат, я стану цитировать наизусть, как стихотворение!..
Опять я не засну до утра — ничего, отосплюсь после… После моей победы.
КУЛИК (выступая вперед). Марья Алексеевна! Что касается моего выступления на собрании — это вопрос давно изжитых дней…
ГОРЧАКОВА. Димитрий? Уйди! Уйди немедленно!..
КУЛИК (идет за ней). Теперь я всецело курсирую за тобой, Марья Алексеевна. За тобой.
МАТЬ. Тридцать пять годов вместе прожили. Прости меня, глупую, коли так…
ОТЕЦ. Оставь меня, Лиза, одного. О старом я не горюю — смешно… Как дети живут, для которых революции делали. Вот я о чем горюю… И должен я один с высоты на все вещи взглянуть.
МАТЬ. Ну, гляди, гляди… Я сбоку посижу. Я молчать буду. Только не уходи ты от меня…
МАТЬ (подсаживается ближе). Скажи мне, Петя, где я свой алебастр найду, где?
Занавес.
Акт
ОТЕЦ. Энгельс вот пишет: «Без относительного покоя нет развития»{313}. А где у меня хоть самый относительный покой, когда дома полное беспокойство. Где тут самому развиваться? Со старухой мы до сих пор врозь. Я ей Нинушкиного дневника простить не могу… Лизавета моя с ног сбилась с фабрикой своей, алебастр ищет. Ее, слышь, в районный совет избирать хотят — активная… Вчера в оперу пошел — «Царская невеста». Ну, думал, послушаю с горя, как у царя невеста поет. Но засела у меня Нинушка в голове, не дала покою. Так и ушел, как не слышал… Сегодня опять у них собрание, опять Нинушку к ответу тянут. Похудела она с этих ответов… Вот скажи-ответь, детей я своих воспитывал в духе понимания классовой принадлежности. А они — как к Нинушке подходят, они ее понять не желают. За каждым словом заднего смысла ищут, как будто ее раскулачивать надо… Она, пожалуй, от Виктора уйдет. Они уж и не говорят между собой… И Вера ходит надутая, глаза красные. (Понижая голос.) «Отбила, говорит, Нинка». Это про вас. А как можно человека отбить? Человек сам определяет, с кем ему быть надо. И выбирает сам… Налей еще стаканчик, коли не жалко.
РЯДОВОЙ. Да, сердится на меня Вера. Я ей письмо напишу. А тебя, Петр Никитыч, я вот зачем позвал. Собирайся в дорогу — поедешь автоматы принимать.
ОТЕЦ. Это можно. Далеко ехать-то?
РЯДОВОЙ. Не дальше земли. В Америку.
ОТЕЦ. О-ох… Да. Что ж… Нам и в Америку ездить. Только как изъясняться там — пальцами?
РЯДОВОЙ. Найдем способ. Пятерых мастеров отправляем. И одну молодую нашу автоматчицу, чтобы тебе не скучать…
ОТЕЦ. Нинушку? Э, Александр Михайлыч, вот спасибо, вот спасибо!
У Нинушки на автоматы высшие способности есть — она на них как на рояли играет. Первая ученица у меня, а я к автоматам строгий — не подходи. Налей еще стаканчик за Нинушку.
СЕРОШТАНОВ. Александр Михайлыч, Нину из партии исключили.
ОТЕЦ. Как это возможно?
РЯДОВОЙ. За что?
СЕРОШТАНОВ. Фу! (Сел, вскочил.) Цыца ее дневник на общем собрании читала, с комментариями. Ну, правда, были там недисциплинированные слова… Но и только. Ей бы сидеть спокойно, а она не выдержала и говорит: «Если рады вы тому, что стою я перед вами раздетая и дрожу, а вы хихикаете, боитесь, чтобы самих не раздели, так я презираю вас. И знаю, что партийцы вы никудышные…» Тут уж все зашумели, а она ушла. И мы ее исключили заочно.
ОТЕЦ. Вот тебе и Америка.
РЯДОВОЙ. Безобразие. Сущее безобразие. Читать дневник на собрании. Вы-то где были?
СЕРОШТАНОВ. Я был в меньшинстве. Постановили меня переизбрать за примиренчество… Цыцу выдвигают секретарем.
РЯДОВОЙ. А Накатов?
СЕРОШТАНОВ. Молчал. Он всегда молчит.
РЯДОВОЙ. Не узнаю Василия.
СЕРОШТАНОВ. О нем вопрос стоит на другом ребре. Он, конечно, ваш друг до гроба, но и мы ему предложим тему для выступления… О чертовой перечнице.