Забытые смертью
Шрифт:
Никто в бригаде за все пять лет не слышал от горбатого ни одной жалобы. Он всегда шутил, смеялся. А когда было совсем невмоготу, молчал, чтобы не добавить соль на тяжкое.
И только покусанная, пропотелая за ночь подушка знала, как трудно было сдержать стон. Как болел человек с непривычки, никто о том не узнал. Он и болел молча. Простывая или надорвавшись, не жаловался. Лишь Фелисада замечала. И помогала молча неприметно вылезти из хвори.
Да и что сложного — пересилить болезнь нищему? К простудам, голоду и неудобствам он привычен с детства. Трудным его не удивить. А потому не было с ним мороки бригаде.
Пять лет… Когда Митька
— А кто он по нации, наш Митяй? — спросил как-то Леха у Никитина.
— Еврей…
— У них же обычно крепкие семьи, много родни. А этот, наш, почему один остался? — удивился Леха.
— Не он один. Все мы тут одинаковы, — ответил Никитин.
Митька ехал в отпуск и не строил никаких планов на предстоящие полгода. Он даже не знал, вернется ли в Якутию. Но работу в своем городе искать не мечтал.
— Москва! — услышал над самым ухом вздох соседа. И почувствовал, как самолет мягко приземлился на посадочную полосу.
И только тут понял он, что соскучился по своему городу.
К дому Митька подъехал на такси. Едва узнал свой район. Из забытой окраины он стал городом. Мимо его дома ехали автобусы, машины.
Митька огляделся. Многоэтажные дома подступили уже вплотную. Они были похожи на богатырей, готовых раздавить частные дома вместе с их садами и огородами.
Митька растерянно огляделся, вошел во двор. Старая яблоня, вся в цвету, словно улыбалась хозяину, протянув через забор ветви.
Митька заглянул в почтовый ящик. Ничего не ждал. Из интереса. И увидел письмо. Конверт пожелтел. Видно, долго провалялся в ящике. Обратный адрес написан неразборчиво. Сунул в карман, решив прочесть его дома.
Трудно, со стоном открылась дверь. И в лицо пахнуло сыростью, пылью, необжитым одиночеством забытого, осиротевшего дома.
Митька поставил в углу чемоданы. Закрыл дверь.
— Здравствуй! Вот я и вернулся! — сказал дому. И взгляд его остановился на маленькой иконе. И Митьке показалось, что Господь услышал и улыбнулся в ответ.
— Прости меня, Господи! — протер икону Митька. И до глубокой ночи приводил в порядок дом и двор.
Он забыл о письме. И вспомнил о нем, когда, помывшись, сел перекусить перед сном.
Митька вскрыл конверт. Ветхая бумажка выпала из него к ногам. Он поднял ее.
Пробежав строчки, отпечатанные на машинке, узнал, что его сестра умерла в монастыре вскоре после своего прибытия. Она не прожила и месяца. По ее просьбе Митьку известили о кончине.
Письмо пролежало в ящике пять лет…
Митьке не по себе стало. Впервые почувствовал себя одиноким, не нужным никому.
«Якутия? Бригада? Но и это не вечно. Придет время уходить из тайги. Кто-то раньше оставит бригаду, другие — позднее. Но в итоге все равно не вечны мы. А возвращаться к кому? Под бок к старости. И умереть, как Тоська, в одиночку. Ее хоть было кому похоронить. Не осталась неприкаянной. А случись что со мной? Кто вспомнит, кто придет, кто похоронит? Ни родни, ни детей. Не то что пожалеть, закопать будет некому. И на могилу никто не придет. Разве только нищие, узнав о смерти, разопьют в каком-нибудь подъезде бутылку по глотку. Или на кладбище приковыляют», — представил своих знакомых побирушек Митька, будто воочию.
— Спи, черт горбатый, чтоб тебе пусто было в штанах! Даже на поминки не оставил ничего. Удачу свою не подарил. За сраную комнатенку, как за хоромы, всякий месяц брал! У, жлоб! Сам небось в три горла
— Не ругай, не то услышит. Придет ночью и задушит, — припугнет трусливый плешивый Трофим. Он всегда боялся говорить плохо о покойных.
Митька уже собирался лечь в постель, как вдруг услышал стук в дверь.
— Митька! Ты живой! А мы тебя пятый год за упокой поминаем, прости нас, грешных! — обнял горбуна старый нищий, живший неподалеку.
— С чего это вы раньше времени меня похоронили? Кому я здесь помешал живым?
— Да слухи всякие о тебе ходили. И не было долго. Я вот теперь свет в окнах дома увидел и пришел. А то все темно было, как в могиле. И даже жутко.
— Какие ж слухи ходят обо мне?
— Навроде повесился, когда жена от тебя ушла. Другие брехали, что ты с моста в реку сиганул, когда с театра выкинули. И расшибся насмерть. Клялись, что своими глазами видели, как тебя хоронили в дальнем углу кладбища. Даже без гроба. Ну, а в очередях наших тоже тебя не позабыли. Особо бабы. Трепались — вроде тебя жена прикончила ночью. Вместе с любовником. Потом все до нитки забрала из дома и смоталась неизвестно куда. А ее и поныне милиция разыскивает. Коли найдут, без суда расстреляют сучку! Ну и еще много всякого, чего и не припомнишь. Но слава Богу! Ты жив! Где был-то? Побирался?
— Нет! Да обо мне потом. Расскажи обо всех новостях. Я и впрямь целых пять лет дома не был, — попросил Митька бывшего собрата по паперти. Тот разомлел от внимания. Свои его давно не слушали. А человеку так хотелось общения.
— Подай закурить, — протянул ладонь и, выругав себя матом за въевшуюся привычку, перестал дрожать рукой и голосом, не попросил, потребовал курева. И, затянувшись дымом дорогой сигареты, заговорил: — А живем мы нынче смешней некуда. Раньше побирушками назывались, нищими. Теперь нас всех собачьим словом обозвали. Вроде одной кликухи на всю братию. Бомжами величают. По-заграничному. Навроде уже не побирушки, а лица без определенного места жительства и постоянной работы! Во, блядь! Как будто нам предлагали работу иль жилье! Попробуй сунь нос к властям за помощью! Вмиг за жопу и в зарешеченный конверт. За тунеядство! Нынче мы не можем побираться, где хотим. Мусора гоняют. Грозят пересажать. Да только и в тюряге нас кормить надо! А кому охота? Накладно! Вон взяли Козла в мусориловку! Он даже радовался, мол, горячего поем. А ему как вломили! Через два дня Богу душу отдал. Так что вовремя ты смылся! Теперь на нас облавы менты устраивают. Чтоб мы лицо города не позорили. Во, блядь! Городу перед нами не стыдно, что нам в нем места нет. А мы должны думать о лице его. С хрена ли эдакая блажь? Нет, ты вовремя смотался, что ни говори, — запихал в рот кусок колбасы и, прожевав, протянул трясущуюся ладонь: — Подайте. — Стукнул себя по лбу и потребовал: — Дай горло промочить.
Выпив, предложил Митеньке прийти на вокзал, где теперь ночуют большинство городских нищих, прикидываясь пассажирами в зале ожидания.
— Там ты все про всех узнаешь. Да и надо тебе живым показаться. Пусть порадуются мужики. Не то мне на слово не поверят. Приходи, порадуй, — просил, уходя. И горбун решил на следующий день навестить тех, с кем много лет, с самого детства, делил хлеб подаяния.
— Митька! Ну, присядь к нам! А мы уж и не верили, что придешь, не побрезгуешь! — предложили место в середине.